Про утро, Берлин и карасей
Пять утра.
Есть города, которые зовут встречать пять утра. В январе я была в Париже — и Париж звал. Парижские пять утра — это что-то про бессонную (и бесстыдную) накануне, стрелку на чулках, смазанную помаду, Монмартр, Модильяни и любовь. Про полнотелые ароматы вечной Шанель в воздухе, про запах сигарет, свободы и когда-жить-если-не-сейчас.
Раньше мне нравилось встречать пять утра в Москве. Московские пять утра — это безвременье. Единственный час, когда можно увидеть город, а не смог, дым, пробки и вечную ярмарку тщеславия, пронизывающую город насквозь, по кольцевой и радиальным. Это про высотки в тумане, спящий Ленинский и Арбат, одинокие троллейбусы и запах мокрого асфальта, который поливают даже в дождь. Про город для всех и для ни кого, про Юрия Долгорукого, почти девять веков назад все это затяевшего и про нас — по Булгакову, обыкновенных людей, испорченных разве что квартирным вопросом.
Пять утра в Берлине встретили меня истошным воплем очередного городского сумасшедшего, стоило мне ступить за порог своей квартиры, за которую я подумваю начать расплачиваться почками, потому что деньги скоро закончатся.
Сумасшедший орал истошно, старательно вытягивая «ууууууу» и немного уходя в фальцет. В общем, это был очень музыкально одаренный сумасшедший, и я бы даже оценил его ничем не прикрытый талант, если бы он не решил, что орать на одном месте недостаточно. А этого было явно недостаточно, поэтому он пошел за мной. Через минуту орать захотелось мне. Через две хотелось уже истошно вопить, старательно вытягивая «ууууууу». Через три уличный Паваротти очевидно понял, что я все-таки не Пласидо Доминго, и дуэта не выйдет — и ретировался в туман. Орать он, разумеется, не перестал.
Берлинские пять утра — это про темный плотный воздух, рассекаемый редкими всполохами фар. Про запах травки, разлитого на остановке пива, про агрессивных пикирующих голубей и подозрительное шуршание в кустах: крысы? лисы? сбежавшие с Берлинале киноактрисы?
Берлин просыпался — но очень медленно. Из десятка домов на моей улице окна горели в двух или трех квартирах. Что тоже вполне логично, потому что степенным обитателям моего степенного района не интересно ни парижское распутство, ни московское неверслип. Потому что они нормальные. Они спят в пять утра. Ненормальная в этом городе только я, в пять утра совершающая легкий утренний моцион с двумя чемоданами на вокзал. И Паваротти.
Разбудив всех, кого я могла, стуком семи с половиной колес (половина колеса погнулась в пути), отморозив пальцы, уши, нос, я дошла до вокзала. И тут у меня внезапно случился приступ нежности к Берлину: да, он не пахнет как витрина парфюмерного магазина (разве что это очень плохой магазин с палеными духами на разлив). Да, он ночами спит, и спит крепко, и днем тоже иногда спит, а еще ворчит, бузит, редко тебе радуется — но еще он тебя всегда понимает, принимает, не важно, кто ты, что ты и зачем ты.
Растрогавшись от собственных мыслей, я уже была готова пустить скупую солоноватую слезу, как в метре от меня мужчина на всю улицу медленно и четко произнес:
«Ебаный карась».
Потому что пять утра в Берлине — это не про поэзию и слезы. Пять утра в Берлине — это про карасей. И Паваротти.
