Radio Filipp Dzyadko

Мой брат Тимофей умеет разные волшебные вещи. Создавать дом самим собой – быть рядом с ним спокойно, весело и уверенно. Жизнь с открытыми глазами и готовность всем помочь совмещать со знанием, что все будет хорошо, с хитрованской твердостью, унаследованной от папы. Готовить великие куличи! Учить языки тех стран, в которые забрасывает судьба. Или учить языки просто потому что так хочется. Быть внимательным.

По случаю сорокалетия Тимофея заинтересовался этимологией волшебного слова «wonder». Если быстрый поиск не врет, оно произошло из древнеанглийского «wundor», что означало «чудо, удивление, нечто необычное».

Его предками называют сразу нескольких:
1/ древнесаксонское wundar,
2/ древнескандинавское undr,
3/ готское wundar

А общая бабушка -
прото-германское wundrą (чудо, объект удивления).

В древнеанглийском значение «wonder» включало не только удивление, но и восхищения или размышление о чём-то загадочном.

Мысль берется от удивления, это нам и сирийские мистики, и обложка «Большого города», и гот говорят. И промокший викинг смотрит со своей лодки на качающуюся землю и выстукивает зубами соло undr, undr, undr.

Мысль берется от удивления, удивление от чуда, чудо от внимания.

Тимофей Дзядко - один из самых внимательных людей на свете.

Спасибо за внимание, undr.

«Наш девиз - неразлучность». Так однажды мне сказал Найман. Он умер два года и один день назад, а пару месяцев тому вышла его последняя поэтическая книга, счастливым образом найденная на жестком диске компьютера. Она называется весело и легкомысленно «бляха-муха» (комп исправляет на «бляха муза»).

В Фонтанном Доме в Петербурге прошла ее презентация, я для нее записал небольшое видео - про безнадежное четверостишие с чудесным поворотом, про одно завораживающее противоречие и про книгу-убежище, выросшую из сада. Вот оно, бляха-муха!

Сегодня день памяти еще одного важного для меня человека – поэта и писателя Анатолия Наймана. Он дружил с Еленой Муриной.

Это его стихотворение, посвященное ее памяти. Он умер через год после нее, в тот же день, 21 января.

Эти стихи как будто мечутся, ищут слова, ищут утешения и в финальной строфе все случается.

Попробовал его прочитать вслух. ПрОпасть или пропАсть?

Анатолий Найман. Памяти Лели.

Впопыхах — до свиданья, земля тебе пухом и вечный покой…
Всё не в цель. На слова разве что будет выменен
зал пустот. Ты не то, что была и в какой
можно степени звать прежним именем

тебя эту, в каком уточнять словаре,
что мелькнет неотчетливо, тенью, таинственно,
буквой в линзах стрекозьих, в ручье, на коре,
что прочесть и признать или нет, ты единственно

знала как. Ни всегдашней теперь не найти, ни ее
формы грубой и рыхлой сейсмо- или метео-,
то есть что-то, а что, неизвестно, ничье,
знак того, что была, но сейчас больше нет тебя.

Твой без лет четырех век кто весть, как не ты,
прямо — просто поскольку, и точно, поскольку без пафоса,
до обрыва с акмэ здешней будничной красоты
в персть изъятия, сквозь горизонт, в зону кампуса

зазеркального. Как!.. В ртуть без стуж и тепла,
ты! — крещенский румянец и майского пламени
смуглость — скрылась, оставив нас здесь без и после тебя,
как записок клочки, в твоем духе послание.

Мы бормочем растерянно: ты сейчас где?
Твой меж звезд, как меж гнезд, ищем крестик, кумекаем
сиротливо: пропасть значит в некоем смысле — везде.
Смысл «сейчас» — навсегда. Все безропотней реквием.


21–22 января 2021 года

Этот фильм мы сняли несколько лет назад. Он помогает не потерять это чувство – чувство присутствия. Присутствия необходимого способа жить, думать, видеть мир и людей, присутствия любви и присутствия этого необыкновенного человека. И победы над смертью.

Это монолог искусствоведа Елены Муриной, сегодня ее годовщина. О ней замечательно написала Мария Сарабьянова, наша любимая подруга Муся. Вот фрагмент из ее текста.

«Несмотря на то, что сама она невысоко ценила собственные искусствоведческие тексты, многие художники особенно ценили ее за чувство живописи, за глаз, которым наделен не каждый искусствовед. В послевоенные годы ее тексты и доклады, в которых она не боялась говорить о таких «формалистских» категориях, как пластика, тоже привлекали внимание художников. Именно благодаря одной из таких публикаций она познакомилась с Владимиром Вейсбергом. Как и в общении с людьми, в искусствоведении Елена Борисовна не стремилась навязать материалу свое видение или готовую теорию, а старалась внима­тельно вслушиваться и вглядываться в предъявленное, что особенно отличает ее последний большой труд — монографию о Сезанне.

Ее смелость ярко характеризует история из сту­денческой молодости. Когда профессор Федоров-Давыдов разнес диплом ее однокурсницы, еврейки Доры Коган, она не побоялась сказать ему в лицо: «Вы сволочь».

В присущем ей преуменьшении своей роли не было ложной скромности — было много юмора и самоиронии и внутренняя уверенность, что она не заслу­живает того уважительного, а часто и доверительного отношения, которое к ней проявляли люди разных поколений. Память ее вмещала истории не только известных людей, но и простых — тех, кого она любила и ува­жала: школьных подруг, деревенских бабок, соседей по двору, знакомых по церкви — различий между людьми она не проводила. Из ее рассказов даже о юношеских дружбах становилось понятно, что для многих она была лучшим слушателем, советчиком и помощником. Вообще желание помогать было одной из главных движущих ею сил.

Всю вторую половину жизни Елена Борисовна была глубоко верующим человеком и для многих служила примером живой, ищущей веры, в которой, как и во всем, избегала любого догматизма и пафоса».

Нет таких марок, по которым письма могли бы быть доставлены в Англию трехсотлетней давности.

У Бротигана есть стихотворение про Джона Донна.

Утверждение из первой строчки этого стихотворения сразу хочется оспорить. Конечно, такие конверты и марки существуют.

Да и само стихотворение Бротигана оспаривает эту невозможность и преодолевает свою первую строчку – ведь оно говорит о такой открытке, ведь оно и есть такая открытка.

И лучше опираться на трость из стекла, чем вообще все отрицать.

Да это вообще классное стихотворение.

«Нет таких марок, по которым письма
могли бы быть доставлены в Англию
трехсотлетней давности,
и нет таких марок, по которым письма
смогли бы возвратиться до того,
как выкопана могила;
и Джон Донн видит, стоя у окна,
как начинает накрапывать дождик
в это апрельское утро;
и птицы падают на деревья,
как шахматные фигурки
несыгранной партии;
и Джон Донн видит почтальона,
ступающего очень осторожно
вдоль улицы, опираясь на трость
из хрупкого стекла».

(Перевод Семена Беньяминова)

1) Валялся. 2) Падал духом. 3) Злился — ударил кошку и 4) вообще забыл о правилах. 5) Гадал.
(Лев Толстой, Дневник, 11 января 1854)

Надеюсь, у вас дела сегодня получше (валяться - можно)!

Страшный мексиканский наркобарон меняет пол и становится женщиной. Все поют, иногда танцуют. Поют на испанском языке. Это мюзикл.

Эти вводные мне поют об одном: даже не думай смотреть. Но по счастью я посмотрел. «Эмилия Перес».

Он не на что не похож (то есть, похож, конечно, и на Альмодовара и на других, а храбростью и на кино 1920-х, но про это не интересно думать). Он отважный, нагленький. Прежде всего визуально и музыкально.

Он использует десятки разных кино приемов, бьет экран на три части, берет дрожащую камеру, снимает со ста точек, делается клипом и вестерном, дает замирающую картину и так далее, но это не ярмарка достижений, а естественный способ для страстного рассказчика, который в ахуе от устройства мира, рассказать свою историю.

Из всего этого соединения рождается как будто новый способ разговора. Темп его все время меняется, когда думаешь, что сейчас укачает разнообразием, он дает тебе подышать, здесь вздрагиваешь и тд. И поразительный способ работы со звуком, все переходит из одного в другое. Вайоленс энд лав.

Вся это яркость картинки и звука для того, чтобы рассказать историю о том, как человек хочет начать жить заново. О возможности начать новую жизнь. Самый актуальный сюжет.

Одна из линий фильма – необходимость возвращения имен. Найти погибших, пропавших без вести. «Я здесь, чтобы просить прощения и прощать», «Меняется человек – меняется общество – меняется все». Эти минуты смотришь как рассказ про нас. И песню Aqui Estamos слышишь как испанский вариант нашего «Мемориала».

Я не читал, что о нем пишут, слышал, что есть множество отрицательных отзывов, не уверен, что последние минут тридцать должны быть именно такими, что точны мексиканские реалии, что всем персонажам хватает времени, но плевать, это же мьюзикл и сказка, и в этой сказке все работает, ты волнуешься за героев, ты понятия не имеешь, что будет через минуту, и все вместе – живое. Все вместе – магический реализм, где магия не в сюжете и ситуации, а в том как про них тебе рассказывают. И эта магия помогает снять тяжесть с тем, о которых так трудно говорить.

The light always wins over darkness – это сообщение при всей своей простоте снова и снова мы должны получать, оно правда.

Я бы хотел, чтобы Одияр или кто угодно другой снял про нашу страну такое кино. Поскорее пожалуйста.

А финальная песня – 💔

Активист Константин Котов сбежал из-под домашнего ареста, не дожидаясь нового суда. Я очень-очень этому рад. И он говорит очень важные слова о людях, которые сопротивляются злу, каждый в силу своих возможностей и сил:

Он говорит: «Сейчас мне важно продолжать работать, помогать людям, которые остались в России, защищать их от российского государства, максимально способствовать тому, чтобы в России происходили перемены. Огромное количество россиян недовольны сейчас. Кто-то выходит на улицу с плакатом «Нет войне, Путина в Гаагу», но садится в тюрьму. Кто-то иначе приносит пользу и старается что-то делать — это может быть сейчас не так заметно, но не менее важно — и многие люди в России это делают.

Адвокаты продолжают защищать людей, журналисты, та же «Медиазона» прекрасная, освещают эти суды. Это тоже огромные риски, но люди продолжают это делать. И многие остаются не потому, что поддерживают войну, а потому что у них семьи — дети, пожилые родители. Кто-то просто считает, что необходимо продолжать что-то делать именно внутри России».

Когда Борис Лейви читал эти стихи на (легендарном и переоцененном) фестивале Table talk в Ереване, зал смеялся так, что один мальчик заплакал и ночью вышло солнце. А после чтения мы отдельно выпили за это стихотворение. Итак, Борис Лейви «Уши».

Уши

у крокодила гены и чебурашки
произошел конфликт по поводу головного убора
гена сказал не с чебурашечьими ушами ходить в фуражке
а чебурашка что в жизни не видел второго такого урода
урода зеленого и плоскоголового

конфликт их таков
двух сказочных мудаков

в нем мало здорового
в нем много от травмы
от невылупившегося брата
от недолюбившей мамы

так и живешь с собой как персона нон-грата
и ладно что брюки неправильного фасона
но некуда деть эти руки
что-то не так что-то не то с руками

вот ярость стихает
в горле злость не клокочет
гена устал
он подергивается словно кочет

может это усталость может плохие нервы
братья не выживают
мамы бывают стервы

а чебурашка упертый как вол
друга сердечного почти до инфаркта довел
но не избегнуть факта
фуражка как впаянная на нем

а уши
что уши?
понадобится - пригнем
а нет - пусть горят огнем
пусть на дне морском затянутся толстым илом
с этой жизнью впустую
с этим гребаным крокодилом

Хочу написать такую книгу. Чтобы вам было горячо ее держать в руках. Как об этом говорил Шкловский в пересказе Лидии Гинзбург:

«Про «Zoo» он говорил, что в первом (берлинском) издании эта книга была такая влюбленная, что ее, не обжигаясь, нельзя было держать в руках».

Кто эта красавица? Ба! Так это моя бабушка. У нее сегодня день рождения. Зоя Крахмальникова. Писательница и создательница «Надежды» – самиздатского альманаха христианского чтения, политзаключенная и женщина, которой посвящали стихи и по которой сходили с ума. А мне она еще и рассказчица историй про мальчика-рыжика, который со всем может справиться и который хулиган. Конечно, ее рассказы сбылись, я такого встретил (мягко говоря). Хочу, чтобы у каждого такой был (необязательно рыжеволосый).

Бабушка была полна сюрпризов. Например, недавно, мы узнали, что она родилась в Харькове, а ее мама, моя прабабушка, – в Бахмуте.
Она не боялась в этой жизни ничего, а если боялась, сделала так, что я этого не знал. Мне было восемь месяцев, когда ее арестовали. За христианство и инакомыслие. И я знаю ее после возвращения из тюрьмы и ссылки. Она никогда не была равнодушной ни к чему, ей никогда не было все равно. Она всегда была действием.

И она была такой мощной веры, что и на нас может хватить, спасибо, бабушка!

«Не садись удобнее,
А скажи безумию:
Ничего подобного,
Ничего подобного».

«Ранние стихи Красовицкого и сейчас поражают, а тогда казалось, наверное, что они как с неба упали. Может быть, именно в этих стихах впервые показался и выразил себя новый «дух времени», новый человек — охлаждённый, лишённый надежды, почти лишённый желаний, но вооружённый герметической иронией и навыками стоицизма» (Михаил Айзенберг).

«Пора, наконец, признаться, что для меня его стихи всю жизнь были поэзией, лучшей, чем у кого бы то ни было из самых любимых и почитаемых мной современников, с которыми я был близок, включая Ахматову и Бродского. Любить я часто любил больше их поэзию, но знал, что его лучше» (Анатолий Найман).

Это о Станиславе Красовицком, поэте и священнике Русской Православной Церкви Заграницей (отец Стефан). Он умер три дня назад. Ему было 89 лет. Легенда неподцензурной поэзии, отказавшийся в начале 1960-х от стихов и уничтоживший написанное, а спустя десятилетия снова ставший писать.

Какой он поэт можно понять, читая его стихотворения или из слов тех невероятных читателей, кого я цитирую выше. И священник он был необыкновенный. Не знаю, правда ли, но прочитал такую чудесную вещь: «У отца Стефана два прихода: один на чердаке его дома в Подмосковье, там он живет большую часть года и каждый день служит в полном одиночестве; второй в Карелии, в селе Реболы. В село на границе с Финляндией отец Стефан обычно приезжает летом, он служит в храме, построенном его старшим сыном. Жители села собирают ягоды, им не до походов на службы».

Лет семь тому назад мне предложили сделать авторскую инсталляцию, я о ней потом расскажу, но благодаря этому у меня есть необыкновенная запись. Драгоценность. Я попросил отца Стефана прочитать на аудио несколько его стихотворений. Прежде всего то, что он прочитал Ане Наринской в интервью для журнала Weekend. Оно совсем короткое. Вот оно – следующим сообщением.

Спасибо!
Светлая память.

Какие из прочитанных вами за год книг будут жить долго? Этот отличный вопрос задал своим авторам журнал «Дружба народов» (сегодня само это название уже звучит как вызов). Как бы вы на этот вопрос ответили?

Философ и культуролог Александр Марков называет пять книг, одна из них – «Сирийские мистики». Спасибо большое! Мне нравится это выражение: «решимость книги». И фраза о мяче и броске себя. Книга тоже мяч и как здорово, когда его кто-то ловит (и продолжает игру).

«Решимость книги в другом — в новом понимании экзистенциальной ситуации. Это не растерянность, не сбивчивое чувство оставленности и покинутости. Вообще, это не про экзистенциализм как нерешительность, но про нахождение своего существования как уже решительного. Не про заброшенность в бытие, а готовность бросить себя в бытие как мяч, так, что кто-то непременно этот мяч поймает.

Иногда разговоры начинаются с бытовых примеров, но потом все вынесенные в заглавие понятия получают определение. Гнев — это не просто страсть, как это было у древних греков и римлян, требующая контроля, а это разлад с собой, болезнь. И радость — не удовлетворенность обстоятельствами, а выздоровление, которое уже ладит с самыми здоровыми мыслями и чувствами».

Снилась свадьба моих друзей, она праздновалась то ли у нас на даче (сосны, много зеленой листвы, открытая терраса, папа в синей рубашке сидит нога на ногу, смеющийся, кто-то играет на гитаре, у меня и у Димы К тоже синие выцветшие рубашки, смеемся из-за этого), то ли на пароходе (белые столы, прозрачный пол, круглая лестница в центре, едва ли не вертолет, который привозит гостей на праздник). И вот на большой свадьбе моих друзей в кадр входит Рубинштейн, входит улыбаясь, идет и спускается по лестнице, танцуя и кружась под «Когда я вернусь», снимает ее серьезность, но совсем ее этим не обижая. Улыбается и даже складывает пальцами знак сердца для тех, кто на него смотрит, не уверен, что когда-то видел что бы он так делал.

«Есть время никого не трогать
С пяти примерно до шести,
Когда какой-то как бы коготь
Неспешно роется в шерсти.

Есть время ничего не тратить
От вечера до четверга,
Как станет щели конопатить
Вечно гонимая пурга.

Как станут временные силы
То уходить, то приходить.
И станут отчие могилы
Нас торопиться торопить.

И нынче в самый раз отчалить
В китайском папином плаще.

Есть время никого не жалить
И не жалеть. И вообще».

Бросить все и рвануть преподавать в Сингапур. Или стать деканом факультета искусств в Колорадо.
Или получить грант в Долину Луары. Да.
Сделали с коллегами решительный (или пронзительный) канал «Журнал Паганеля». В помощь ученым-гуманитариям старше постдока. Каждый день – вакансии и гранты для тех, кто ищет возможность продолжить академическую карьеру за пределами России.
Подпишитесь и расскажите друзьям! Вдруг кому-то улыбнется удача, вдруг кого-то ждет именно эта вакансия. И - знаю по себе – даже если ты не собираешься уезжать в Токио, Геттинген или Анн-Арбор, чтение этих открыток чем-то успокаивает.
Может быть, тем, что несмотря ни на что по всему миру идет и продолжается эта тихая работа, она была и будет, может быть, самой идеей других миров, а может быть, просто красивая рыба. Антропология в Копенгагене. Философия в Лондоне. Наука и знание по всему свету, без границ.
@paganel_journal

«Мне кажется, войну поддерживают те, кто не наигрался в нее в детстве, и психологически зависимые люди. Они чувствуют себя неуютно, если не прислонятся к чему-то сильному, в данном случае, к государству. Ведь нас еще в советском детстве учили: "Голос одного тоньше писка". Но в глазах у них только страх и обреченность. С такими чувствами побед не одерживают»,

Владимир Румянцев родился в рабочей семье и сам почти всю жизнь проработал на заводах — обжигал кирпичи, был слесарем, потом служил кондуктором в троллейбусе, а в последнее время — кочегаром. В свободное время он водил экскурсии по деревянной старой Вологде.
Но главным увлечением Румянцева с детства было радио: свой первый радиоприемник он собрал в школе из конструктора «Юный электрик».

В 1970-х Владимир привык слушать «вражеские голоса». Именно их передачи, по его словам, научили его «задавать вопросы "Зачем" и "Почему".
После аннексии Крыма Румянцев отказался от гос сми и купил в интернете маломощный передатчик и собрал домашнюю радиостанцию, чтобы слушать в своей квартире музыку и аудиокниги, а на ночь обязательно — какой-нибудь старый радиоспектакль «для приятных снов». А после февраля 2022 года его радио стало ретранслировать политические передачи запрещенных сми.

На пиратскую радиоволну Румянцева наткнулись сотрудники ФСБ, пришли с обыском, передатчики изъяли. В декабре 2022 года вологодский суд приговорил Владимира Румянцева к трем годам колонии общего режима. Прокурор запрашивал шесть. Вину Румянцев не признал.
В письмах он отмечает, что, по его наблюдениям, в тюрьме процент поддержки войны заметно ниже, чем на воле.

Пару месяцев назад я записал видео о Владимире Румянцеве для «Медиазоны». Спасибо большое Мике Голубовскому и Мите Ткачеву за эту общую работу и возможность. Посмотрите эту историю, публикую ее еще для того, чтобы напомнить всем и самому себе как важно писать письма политзаключенным. Это и труднее и проще чем кажется. А еще – давайте поддержим «Медиазону», они очень классные.

https://www.youtube.com/watch?v=zI8CZAvBzNY

Чтобы восстановить течение времени Живаго пишет стихи в соответствии с христианским календарем. Так происходит воскрешение истории и жизни, починка вывиха (на этот раз вывиха не муравья, а времени). А раз так, то и мы будем следовать этому рецепту и снова и снова я читаю любимые стихи, где все яблоки, все золотые шары, все то, что неподвластно злу и свирепому ветру. Где все то, что у нас никто не отнимет.

Сама эта строфа Пастернака, ее движение (в котором елки, сны, ветер и яблоки) уже чинит этот вывих, и мы вместе с ней.

И чтение это будет одним из способов все чинить, начинать и начинаться заново каждый день. И кстати, помнить, о чем говорит Рождество – чудо может случиться в любой момент в неожиданном месте. Оно, между прочим, так и делает.
С Рождеством!

«Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, -
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества».

Подарок, который подготовил мне мой племянник Михаил Тихонович (4 года). Подарок заряжен на новогоднее настроение!

Таинственно-великолепна. У моего друга, ученого и учителя Константина Поливанова день рождения (вчера!). В этом году в «НЛО» вышла его долгожданная книга, посвященная «Доктору Живаго» и рассказывающая о чуде.

Еще летом с Поливановым поговорил Игорь Гулин, я люблю этот разговор, который предлагает увидеть «Живаго» как счастливое преодоление и как второе (третье получается?) рождение. Выделю три фразы:

«[В романе] представление о том, что жизнь таинственно-великолепна»

«Живаго стремится восстановить христианское течение времени. Поэтому его стихи устроены в соответствии с церковным календарем: время идет от Страстной до Страстной недели».

«Уже в 1959 году, после публикации стихотворения «Нобелевская премия», когда на Пастернака заводится дело, в нем появляется записка из донесений НКВД разных лет. Там есть свидетельство, что в 1939 году Пастернак говорит: в наше время даже молчаливое неучастие требует героизма. Живаго практикует такое неучастие, и оно позволяет ему творить».

Моя подруга на днях выписалась из больницы, я за нее очень волновался и вот уже несколько дней ко всему, что делаю, идут титры из стихотворения, однажды открытому мне в лесу.

Мы сидели с Филиппом Бахтиным на дурацких раскладных стульях на поляне соснового сырого леса и были совершенно счастливы. Первый или второй год «Камчатки». Мы репетировали с детьми ночной спектакль - через восемь часов семьдесят человек пойдут в темноте через поле, в тишине рассядутся на развалинах старого странного дома, на остатках стен и оконных проемов которого будут стоять тридцать пять маленьких свечек. В их свете, в хитрой очерёдности дети будут читать Ахматову, Пушкина, Жуковского, Гандлевского, Ходасевича, Айзенберга, Баратынского и много-много других стихов, будет холодный ветер, внизу река, ее, кажется, не будет видно.

А сейчас мы сидим с Бахтосом, смотрим на ветки сосен, ждём обеда, знаем, что хорошо отрепетировать уже не успеть, но слушаем как дети по очереди читают любимые (в основном нами!) стихи и просим кого прочитать их так, будто читаешь стихотворение шепотом в бурю на пароходе, кого так будто выкрикиваешь стихотворение в автобусе в час-пик, кого так будто ругаешься этим стихотворением с подругой, а кого будто диктуешь его телеграфистке. Это был очень счастливый день.

А потом вышла Зоя и прочитала стихотворение Пастернака так, что я и сегодня помню его и оно идет титрами ко всему остальному, когда беспокоишься. И тот необыкновенный день возвращается ко мне.

«Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы»

Вдруг попался текст, написанный мной в феврале 2014-го. Пели в автозаке гимн Украины.

«Праздник начинается, когда ты заезжаешь в автозак и первым видишь Бардина. Праздник продолжается, когда вслед за тобой вводят Веронику Куцылло. В автозаке 29 человек, это значит кто-то сидит у кого-то на коленях (спасибо Петр Х), трое-четверо стоят по очереди, остальные как сельди в бочке и поющий поет прямо тебе в ухо. Начали с традиционного набора, при выезде на кольцо - два куплета гимна Украины.

Я попал сюда за то, что прокричал "Свободу узникам Болотной". В конце парохода сидит человек, махавший российским флагом. Вот парень, державший плакат с именами подсудимых.

В автозаке как в курилке Ленинки в лучшие годы. Дискуссия о Кровавом воскресенье, дилемма "как оставаться человеком, когда у тебя есть приказ", фразы вроде "позвольте закончить" и благодарю, это ложится в концепцию моей диссертации", 20-минутная лекция невероятно обаятельной сотрудницы Института проблем экологии и эволюции человека о телегонии ("полицейские - это случай локальной адаптации"), дискуссия Михаила Кригера с безымянными омоновцами о "целеполагании" войны в Чечне: "В нашей стране нет правды, и вы не даете ее установить". 16-летний мальчик спрашивает - "Постойте! Мне звонит мама, мне подходить к телефону? Куда нас везут". Подходи, родной.

Прошу назвать имена всех пассажиров этого Oberbürgermeister Haken, чтобы отправить их Охотину и Бейлинсону. "Павел Бардин". Несколько голосов - "Постойте, так вы тот самый?", спасибо за "Россию-88". "Вероника Куцылло". Аплодисменты, "я помню Вашу статью 1993 года" ("Ваша" произносится с большой буквы), "Спасибо за обложки "Власти"".

Иногда общий разговор останавливается: "Тихо! Приговор". И все слушают, как один из нас читает новости из Замоскворецкого суда. "Виновны!". Сколько лет? "Не знаю".

Иногда рассказывают - кто еще, читают фамилии задержанных. Это друзья - Б, Пархоменко. "С ним совсем жестко. Он сына защищал". Читаешь дальше - братья К, Шурик Горбачев, Бардин - ну этот с нами.
Куда везут? Черт его знает. Чужие люди верно знают.

Телефон сел. Когда вышел из ОВД - 34 пропущенных звонка, 65 смс. За воротами стоят 10-15 человек, Юра О, Володя Долгий, Аня Шмитько, Марина Орел...

Единственный урок, который сегодня мне подарила российская правоохранительная система - насколько важно знать, что за стенкой автозака, за стенкой овд существуют люди, которые про тебя думают. Это история, в которой нет ничего серьезного. В чрезвычайно простой ситуации, когда ты ну совсем не в чем не виноват и ситуация чревата разве что только воровством твоего времени, легкими ссадинами и штрафом, в ситуации, где ты знаешь, что нормальный мир на расстоянии вытянутой руки и 5 - 7 часов, в этой ситуации ты спокоен, потому что вас 29 в автозаке и еще много за его стенкой.

и в эту минуту становится понятно одно очень простое обстоятельство. Людям, которым в ближайшие трое суток вынесут приговор не за что, которые уже больше года сидят в тюрьме, которых грозят уничтожить на 5 лет, людям, у которых все по-настоящему, а не ваша поездка по садовому кольцу - этим людям нужно знать, каждую блядь минуту, что за зеленой обоссаной стенкой есть сотня друзей и единомышленников, готовая перегрызть тюремную решетку, чтобы вытащить их, есть тысяча ртов, готовых не прекращая орать "свободу", есть сотни тысяч думающих о них каждую секунду. И если с утра я думал, что пошел на Татарскую, 1 ради себя, потому что стыдно не пойти и нет в этом никакого практического смысла, то вечером я думаю, что в этом была практическая необходимость и счастье, что мы были там.

Свобода блядь лучше чем несвобода. Друзья лучше чем равнодушные гандоны.

Свободу узникам Болотной».

Ой, какая хорошая и простая фраза - Блаженный Августин говорит Петрарке, и мне больше всего нравится в этой фразе его уверенность. Остается только согласиться.

«Худшее из всех несчастий – отчаяние, и кто предается отчаянию, предается ему всегда преждевременно; поэтому я хотел бы прежде всего внушить тебе, что отнюдь не следует отчаиваться».

(Петрарка «Моя тайна»)

Что меня радует? Хочу писать об этом. Меня радуют - книги и люди, которые делают книги. Издательства. Некоторые издатели, особенно те, что работают сегодня в России, – герои. Их работа похожа на плавание кораблика, который оторвался от огромной разбросанной флотилии и настойчиво плывет один к дальнему берегу. Или на стрелу, отправленную исчезнувшим лучником, отправленную в понедельник, а стрела летит в замедленной съемке длинный вторник, длинную среду, длинную неделю и в какой мир она прилетит, никто не знает. Они – стрелы, кораблики, издательства – очень торопятся успеть.

Они действуют двумя путями, живут как бы в двух временах. Во-первых, уже сегодня. Уже сегодня, глядя на обложки их книг («Путешествие трех королевичей Серендипских», «Стихотворения» Леонида Аронзона, «Частный человек против тысячелетнего рейха»), можно увидеть себя частью секретного общества. Во-вторых, они совершают работу будущего, вернее, работу, которая проявится в будущем - когда эти книги будут подарены («Странник века»! «Страстоцвет, или Петербургские подоконники»!), когда будут прочитаны, когда вокруг них будут разговоры и споры, когда они станут частью мира многих людей и изменят их. Когда прочитавшие их люди, будут менять мир.

Про нас расскажут еще и так – это было время выдающихся издательств. Про каждое хочется сказать и поблагодарить, постепенно так и сделаю.
Примеры, которые я приводил в скобках, – книги одного из таких – «Ивана Лимбаха», Ирины Кравцовой и ее команды.

Если вы думаете про подарок, присмотритесь пожалуйста к изданию, к которому я имею отношение. Оно объединяет две книги-нон-фикшн, написанный отцом и дочерью: «Опыт биографии» Феликса Светова и «Невиновные» Зои Световой. Это мои дедушка и мама. Это рассказ о приключениях свободных людей в несвободной стране и возможность утешения. Как будто авторы, отец и дочь, перекликаются и дополняют друг друга, рассказывая общую историю: о возможности сохранить себя при бесчеловечных режимах и не потерять надежду в темные времена.
Чем хороша эта книга? Именно этим – тем, что ее интересно читать, тем, что она про нас с вами и тем, что не боится тяжелых вопросов, но не мучает, а помогает. Я думаю, так и должна действовать книга, на которую не жалко времени.

А если вы хотите еще чего-то выбрать - там настоящий клад. Это рождественская распродажа. Разные подборки (например, «10 книг 2024 года», «Драгоценности польской и мировой культуры», или даже «Годовая подписка» на все книги с какой-то неприличной скидкой). Чтобы издательства дальше жили, нам нужно дарить друг другу эти подарки. Чтобы запущенные стрелы и отправленные корабли достигли цели. Чтобы ночные стражи не пали духом.

В пятницу оказался на несколько минут в Москве. В Библиотеке иностранной литературы шла презентация нашей книги «Сирийские мистики», я участвовал в ней онлайн. Я и не был и был. Так здорово было всех видеть. И снова слушать Максима Калинина, специалиста по сирийской мистике, благодаря которому эта книга и родилась.

Максим говорит о том, «как тебе удержаться на зыбкой тропе, как сохранить себя от замораживания». Я говорил о принципе удивления, утешении и о соседке Анджеле.

Дмитрий Арефьев, очень внимательный ведущий вечера, в конце прочитал стихи Юрия Левитанского, которые я не знаю или не помнил. Наверное, это мы и хотели бы сказать в тот вечер.

«Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться, –
И не уйдешь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.
 
Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою –
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
 
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка – она со временем прочтется,
И перечтется много раз и ей зачтется,
И все, что было с ней, останется при ней.
 
Но вот глаза – они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.
 
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.
 
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
И в этом дело все, и в этом вся печаль.
 
Мне тем и горек мой сегодняшний удел –
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!»

Однажды я смогу, наверное, рассказать о вполне хоббитском путешествии конца ноября (Белград-Ларнака-Ереван), которое было у меня с любимым другом Митей Б. и из которого я вряд ли до конца вернулся. Внутри было много всего («Задруга» Леши Зимина, песни Леши Зимина, танцы на берегу Дуная, светелка с патио, желтая подводная лодка и парусников кузова). И был поэтический фестиваль, который мы с друзьями неожиданно сделали. Как-нибудь расскажу о нем. Сегодня проснулся и в голове – давно любимые и на том фестивале прочитанные стихи Сергея Гандлевского. Думаю, это хороший знак, думаю, это тост. И план. Завтра снова улечу на пару дней за аленьким цветком, а потом расскажу про всякие другие планы.

«Говорю ли с женой об искусстве
или скромно блюду тишину,
речь, в конечном итоге, о чувстве,
обуявшем меня и жену.

Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь —
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!

Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идёт, что и выше —
в мирных строфах про дочь и жену.

И когда я с Магариком Лёшей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно — он хороший,
этот Лёша, с которым дружу.

Даже если гуляю барбосов
с грубой целью “а-а” и “пи-пи”,
у тебя не должно быть вопросов —
это тоже в порядке любви.

Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!»

Приезжала мама, а с мамой приехала книга. А в ней я пишу: «Однажды филолог, переводчик, соавтор нашего подкаста Максим Калинин рассказал мне историю о необычной школе. В V веке сирийский богослов Нарсай говорит о школе, в которой ангелы и люди учатся вместе. Учатся понимать природу «красоты и света», «причину гласа» и «силу смысла». Мне кажется, встреча с сирийскими мистиками может стать входом в ту школу.

О чем говорят на тех уроках? Может быть, о том, что нет ни одного человека, который забыт. Что о нас всегда помнят. Кто помнит? Сами ангелы или кто-то постарше? Чему еще можно там научиться?

Быть внимательным. Удивляться и радоваться.
Отличать важное от неважного.
Не терзать себя, если не хватает сил, но стараться как можешь.
Уметь получать удовольствие от того, что делаешь.
Помогать. Сопротивляться злу. Доверяться тому, что больше тебя.
Быть способным увидеть трещину в привычной реальности.
Знать, что даже в самые темные времена, когда мрак и внутри, и снаружи, кто-то держит тебя за руку.
Много чего еще — такого, в чем прорывается какая-то весть, преодоление ужаса и катастрофы. И предложение.

Точно могу сказать, что в этой школе я двоечник. Но чем она еще хороша — нет ничего дурного, чтобы снова и снова оставаться в ней на второй год. Можно сказать, что появление этой книги — как раз и есть такой второй год».

Вышла книга «Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости». Ее можно покупать и читать. Я испытываю огромное чувство благодарности к Максиму, к легендарному редактору книги Лизе Марантиди, к издательству «Альпина», ко всем, благодаря кому она появилась. К тем, кто будет ее читать. Предисловие к ней написала Ольга Седакова, а отзывы на обложку – Леонид Федоров, Михаил Айзенберг и Борис Гребенщиков.

Мое поверхностное знакомство с сирийскими мудрецами и встреча с Максимом Калининым укрепили во мне это знание: кто-то держит тебя за руку, кто-то тебе помощник. Я бы мечтал, чтобы это знание было у читателей этой книги. Спасибо!

Помогают сирийские мистики

СССР – родина квадроберов. Это было и раньше понятно, но благодаря волшебному курсу о Шварце, я смог найти этому прямое подтверждение. Бог с ними, важнее, что этот фрагмент из воспоминаний Алексея Пантелеева позволяет почувствовать 1920-е годы. Ясно, что через каких-то несколько лет, весь этот мир исчезнет, верблюды в гос учреждении будут не представимы и все оазисы будут забетонированы. Но я и сейчас протягиваю вам свою правую переднюю лапу, мы знакомы через пару рукопожатий.

«И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести «Республика Шкид», робко поднимаемся на шестой этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим: навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди — один пышноволосый, кучерявый, другой — тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.

Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стенке чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются. — Вам что угодно, юноши? — обращается к нам кучерявый. — Маршака… Олейникова… Шварца, — лепечем мы. — Очень приятно… Олейников! — рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу. — Шварц! — протягивает руку его товарищ. Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни слов не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, «изображали верблюдов». Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше».

Сегодня день рождения папы! ему бы исполнилось 69 лет, это ведь совсем немножко. Папа очень любил многие великолепные вещи и делал их лучше всех на свете – он любил делать пиры для друзей, он любил ходить в походы по козьим тропам с детьми, он любил оформлять книги, он любил вызволять друзей из беды, он любил делать кукольные спектакли, он любил играть с собаками, он любил читать мне страшные английские сказки, он любил строить двухэтажные кровати для своих сыновей, он любил делать гоголь-моголь, он любил подбрасывать к потолку свою дочку, он любил мою маму, он даже когда-то участвовал в запуске космической ракеты! Он любил горы, Северное и Черное моря, он любил выпивать водку, он любил фильмы «Пепел и алмаз» и «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», он любил переодеваться в дурацкие костюмы и скакать в них по кухне под музыку, он любил дать метафизический подзатыльник, когда я становился придурком, он любил читать стихи из огромной хрестоматии изумрудного цвета, он любил своих внуков, своих внучек и своих невесток, он любил вспоминать о своих умерших друзьях, он любил быть там, где он нужен, как например сейчас. Он любил кедры! Он любил музыку, и я стал сегодня придумывать, какой музыкальный фестиваль мы с ним устроим, когда встретимся. Придут Армстронг, Галич, Бах, Вера (!) Матвеева, разные ребза из 1960-70-х, а начнет фестиваль эта песня https://www.youtube.com/watch?v=qE4Zc5VogoI . Папа ее очень любит.

«Возвращение имен» — это ежегодная акция памяти о людях, расстрелянных советской властью.

Семнадцать лет назад, 29 октября — в канун Дня памяти жертв политических репрессий — акцию впервые провели в Москве у Соловецкого камня. С тех пор каждый год в этот день люди в разных городах России и мира собираются вместе, чтобы прочесть вслух имена жертв преступлений советского государства.

Тоня из СИЗО написала текст по этому поводу:

"Сегодня мы живем в такое время, когда переписывание истории стало нормой. Когда в разных городах и селах демонтируют памятники жертвам политических репрессий, уничтожают таблички «Последнего адреса» и ставят монументы Сталину и Дзержинскому. Когда генпрокуратура активно пересматривает решения о реабилитации репрессированных советской властью. А разные чиновники предлагают отменить мораторий на смертную казнь. Когда понятие «враг народа» обретает новую личину в виде «иноагента» и «экстремиста», а статья «госизмена» набирает беспрецедентную популярность, как в эпоху, когда красный террор шел бравыми шагами по нашей стране.
Память пытаются всеми силами стереть. И начиная с малых лет заменить ее разговорами о «патриотическом» милитаризме, об избранности и необходимой борьбе с внешним и внутренним врагом. И снова реваншизм, нетерпимость, страх.
Но нас, людей, которые знают, что такое Гулаг, черные воронки, классовая ненависть, кто помнит, что происходило в подвалах Лубянки и какими жертвами устлана дорога «к счастливому коммунизму» - нас еще очень много.
И пока мы живы – эту память не стереть. Поэтому так важно чтить память всех, кто репрессирован, замучен, расстрелян в те страшные времена нашей истории. Важно сохранить имя каждого.
Мы – хранители тех знаний, без которых невозможно построить правовое государство, основанное на гуманистических ценностях.
Сохраняя память сегодня, мы даем шанс нашему завтра. Будущему, где Россия станет свободной, мирной и счастливой страной без политических заключенных и переполненных автозаков.
Третий год подряд я присоединяюсь к акции «Возвращение имен». И благодарю всех, кто организует ее, участвует и остается на стороне света.
Никто не будет забыт. Присоединяйтесь и вы!
Вечная память всем жертвам политических репрессий. Вечная память всем жертвам сталинского террора 30-х годов."

Месяц назад слушал как Сергей Гандлевский читает это стихотворение. После февраля 22 года эти стихи стали для меня стихами об этой войне, после 7 октября 23 года стихами о том ужасе. Как большие стихи умеют вбирать в себя время, оставаясь собой. Как стихи умеют помогать нам хотя бы немного. Может быть, тем, что говорят за нас, может быть, тем, что выводят нас из одинокого переживания, может быть, тем, что делают опыт нашего переживания частью того, что больше нас (это стихотворение говорит об этом механизме, смерть близкого похожа на то, что описывается в общем для всех тексте)?

Может быть, еще чем-то. Просто своей интонацией.

Неожиданные подарки Спустились с холма в парке, шли на звук и увидели эту целительную компанию, тайное общество, спасибо

Дорогой Хаяо, это я, Питер, дела – дрянь и того хуже. Одна радость – дети, твой Тоторо, например. Но кем некоторые из них становятся, в кого превращаются – о том я и думать не могу. Хер с ним, это только некоторые, а я по делу. Я тут подумал, что наш 1559-й не сильно хуже твоего 2024-го. Войны, кровь, торжество глупости и насилия. Но ты лучше меня знаешь, что пролетающая над зимним лесом птица знает больше о будущем, чем безумный дед - как это по-японски? - в Кремле, убивающий, что твой Ирод. Он сгниет, дед, и мы еще станцуем на его могиле в красных шапочках.

Ладно, к делу. Я тут в честь тебя написал парочку твоих персонажей – сам догадайся. Это чтобы ты грустить не думал, а вспоминал меня и играющих детей. И птицу над замершим миром. Она твоя, о ангел мой, она всегда твоя. Твой ПБр (старший, конечно, старший).

Сегодня день рождения, девяностолетие невероятного художника Андрея Красулина. Многая лета! Я его очень люблю. У него нет «типичных работ» и само слово «работа» он не признает, и ругается, когда говоришь, что он «работает». А объясняет, что то, что он создает случается само.

Это похоже на то, как говорит о рождении стихотворения Михаил Айзенберг. Эти события случаются с ними, они делают видимым для нас то, чего раньше не было. Проводники? Проявители? Люди, на которых падает свет?

Так вот это - не типичная, не работа Андрея Красулина, случившаяся сама, пробой краски, проверкой материала. Что-то, что случилось, смешавшись с этим конкретным временем, с гением автора, с отношениями между материалом и внутренним состоянием человека, с тем, что больше нас, со счастливой ошибкой, с находкой.

С днем рождения! То, что мне казалось невозможным, оказа…

Михаил Айзенберг
Год не виделись

Завтра в Вене буду говорить о Льве Рубинштейне. Вместе с Мариной Давыдовой, Сергеем Гандлевским, Михаилом Айзенбергом и Георгом Витте в 19.00 в Alte Schmiede, Schönlaterngasse 9, Vienna.

Если мы увидимся - хорошо. Если мы готовы - хорошо. Мы - я - никогда не готовы, это хорошо.

Найдена самая маленькая из наших проблем – чем чаще пишешь в телеграмм, тем охотнее люди от тебя отписываются. В компании с ленью, недостатком времени, невозможностью ничего сказать и тп это обстоятельство делает ведение канала абсолютно абсурдным. А значит максимально привлекательным. Здесь я хочу без всякой причины написать слова Синяя джакаранда (название дерева) и Ёлнать (название деревни).

Итак, главный показатель самодисциплины и постоянства – однажды здесь останется только один читатель, я сам. Но пока еще я не один, пока вы еще здесь, если вы еще здесь – я хочу сказать большое спасибо за это. Напишите, что бы вы хотели видеть (а может быть слышать) в этом канале. Надеюсь заставлять себя писать чаще: есть несколько внутренних новостей, и есть дюжина книг, впечатления от которых лучше всего сохранить, написав о них. Звук сузился, слова шипят, бунтуют, Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

Если вы старше постдока

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ АЛЕКСАНДРОЙ СЕРГЕЕВНОЙ АРХИПОВОЙ, СОДЕРЖАЩЕЙСЯ В РЕЕСТРЕ ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА АЛЕКСАНДРЫ СЕРГЕЕВНЫ АРХИПОВОЙ, СОДЕРЖАЩЕЙСЯ В РЕЕСТРЕ ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ 18+

В научной и преподавательской деятельности есть известная проблема: чем выше ты поднимаешься, тем меньше позиций, стипендий и возможностей. Если ты хочешь уехать из России и Беларуси и при этом ты аспирант или молодой постдок (то есть только защитился), то на академическом рынке полно вкусных предложений. А вот если тебе плюс-минус 40, диссер написан, скажем, 12 лет назад, вот тут начинаются проблемы - таких мест просто меньше.

Вдруг вы не знаете. Академическая юность - это когда ты еще получаешь постдоки. Их можно получать несколько, но все отграничивается временем защиты диссертации. Часики-то тикают. В разных странах по разному, где-то это 3-4 года после защиты диссера, где-то до 10 лет после защиты. Причем ситуация усугубляется тем, что в РФ обычно заставляют быстро защититься (и это плюс-минус 25 лет), чтобы потом преподавать, а, например, в США многие растягивают специально время написания диссертации (потому что потом придется выходить на рынок, а это сложно), да и вообще писать диссер 5-7 лет - это норма.

И получается, что вот, например, я, защитивши диссер в 26 лет, оказываюсь в эмиграции и через более чем 10 лет после защиты не могу получать больше постдоки.

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Друзья сделали невероятно полезную штуку. Канал «Паганель», где публикуют вакансии для опытных преподавателей/исследователей в социальных и гуманитарных сферах, которые уже старше постдока.

Нам — всем тем, кто уже пыльная вчерашка вечно юны, нам сюда! Подписывайтесь.
https://t.me/paganel_journal

Открыли с друзьями маленький вестник в помощь ученым-гуманитариям. Почему-то уже чтение этих вакансий терапевтично, хотя и не собираешься исследовать общечеловеческие ценности в Принстоне, преподавать французский в Австралии или историю искусств в Сингапуре (хотя...).

Подписывайтесь и расскажите пожалуйста тем, кому может быть полезен «Паганель». Саша Архипова прекрасно написала о нем. Спасибо!

Завтра ночью я приземлюсь в Ереване. И буду снова в городе, в котором оказался сцеплением обстоятельств, который так сильно полюбил. «Сцепление обстоятельств» – выражение из «Капитанской дочки», самой счастливой книги русской литературы. Я еду в Армению, чтобы поговорить об этой книге c Марком Григоряном – в воскресенье в 20.00 в Common Ground. Компьютер что-то почувствовал и подкинул мне текст, который я написал год назад для берлинской газеты «TAZ», о том, что такое Ереван весной 2023 года. Что такое Ереван осенью 2024 года я скоро узнаю. И всегда буду благодарен этому городу и его людям. Здесь попытка уложить эту любовь и благодарность в 375 слова.

«В аэропорту Еревана я вижу молодых русских мужчин с цветами. Почти наверняка это те, кто уехал сразу после войны или мобилизации. Они встречаются здесь со своими женами и матерями. Ереван сегодня – место встречи. Сюда приезжают те, кто остался в России, чтобы увидеться с теми, кто из нее уехал, для кого возвращение в Россию опасно.

“Ты уже был в Матенадаране”? Об этом вас здесь спросит каждый. Это хранилище рукописей, главный музей страны. Здесь вы увидите тысячи документов, книг и и миниатюр – средневековые битвы, евангельские сюжеты, цветущие сады... Буквы, притворяющиеся птицами.
Страна, на протяжении своей истории переживавшая войны и катастрофы, поколениями заботилась о том, чтобы сохранить книги – то есть, свои историю и память. Чтобы было на что опереться.

Мой дедушка любил говорить: “Нет ничего прекраснее начала”. Я повторяю эту фразу все то время, что живу в Ереване. Здесь будто варится будущее: надежды тысячи приезжих, новые стройки, новые деньги, ежедневное открытие чего-то нового – от кафе до школы. Вся страна пытается придумать себя заново.

Здесь я впервые услышал выражение: «русско-украинская война». В России и в Грузии говорят просто: «война». Это не требует дополнений. Но здесь есть своя война, которую называют «незамеченной». Здесь вы встретите плакаты We stand with Artsakh – несколько месяцев территория, на которой живут десятки тысяч армян, находится в блокаде соседнего Азербайджана. И близость войны вы почувствуете – вот солдаты смотрят на Арарат, вот к нарядным посетителям кафе подходят старухи в черном, чтобы попросить деньги на похороны.

Грядущие решения по поводу этой войны и Арцаха. Разговоры о том, что страна на пороге революционных союзов с Турцией, которая десятилетиями была врагом. Десятки тысяч переехавших из России от Путина. Тектонические сдвиги и возможности.
Очень хочется, чтобы у Армении получилось.

“Нас нет на карте мира, мы нужны только себе. Но в этом есть надежда. Ведь мы сказочная страна внутри перемен”. Так мне сказал один из армянских друзей – тот, что водил смотреть древние миниатюры.
Проведя три часа среди старинных рукописей, вы выйдете на улицу, светящуюся всеми оттенками розового – это цветут абрикосовые, яблочные, сливовые деревья. И вам покажется, что и вы стали частью миниатюры внутри старинной книги. А на соседних страницах – дети, убегающие от диктатуры, пиры во дворах, пронзительное чувство любви в воздухе.

О чем же эта книга: о том, что всегда можно начать жить заново? О том, что нет ничего прекраснее начала».

Очень красивая история у очень любимого издательства. До 1 сентября (2 дня!) действует супер акция «Ивана Лимбаха» – можно приобрести ВСЕ книги этого года (больше 30), десять и пять книг со скидкой 50%. Это очень крутой каталог.

Мой список фаворитов – собрание Леонида Аронзона, «Прогулка не будет скучна» Бориса Рогинского, двухтомник Виктора Кривулина, «Дневник конца света» Натальи Ключаревой, «Страстоцвет» Ольги Кушлиной, «Дневник отчаявшегося» Фридриха Река-Маллечевена, дневник Михаила Кузмина (кажется, с него много-много лет назад началась моя любовь к этому издательству).

Я не знаю, сколько еще времени может существовать «Издательство Ивана Лимбаха». Почти каждая их книга становится событием, это издательство, которое прямо говорит о самых важных темах сегодняшнего дня, говорит на языке большой литературы, ставит сегодняшний день в мировой контекст, ничего не боится. Думаю, что такие сумасшедшие скидки издательства делают не от хорошей жизни. Это сигнал – если мы вам нужны, помогайте. Вернее, участвуйте. Давайте поймаем этот сигнал! Купить и получить эти потрясающие книги можно вне зависимости от того, где мы все находимся.

До конца акции – 48 часов.

Одна из лучших вещей, которые я успел сделать. И она, конечно, про надежду. Спасибо!

Павлу Грушко — 93!

Поэт, драматург, переводчик Лорки, Неруды, Гонгоры и Гильена отмечает сегодня свой день рождения.

Три года назад у нас вышел удивительный аудиосериал — «История Павла Грушко, поэта и переводчика, рассказанная им самим». Он похож на трехчасовой разговор на одном дыхании с близким человеком, во время которого перед глазами проносится почти весь ХХ век. Павел Моисеевич рассказал о нюансах работы переводчика, войне и эвакуации, Кубе во время Карибского кризиса, съемках кино и театральном закулисье. Это захватывающая история одной жизни и целого века.

Посмотрите трейлер, который мы выпускали к релизу, и садитесь слушать Павла Моисеевича.

Какой необыкновенный чудесный человек, собиравший вокруг себя чудеса

Умер Михаил Членов, этнограф, эскимосолог, индонезист и один из первых преподавателей иврита в СССР.

В прошлом году у нас вышло большое интервью с Членовым о его увлечении Индонезией, изучении коренных народов и экспедициях на Русский Север. Посмотрите отрывок, в котором Михаил Анатольевич рассказывает, как он встретил духа-хранителя Китовой аллеи.

Полная версия здесь.

«Говорят, если внезапно поднять водолаза с большой глубины на поверхность, он может умереть или, во всяком случае, заболеть такой болезнью, когда кровь кипит в жилах, а всего точно разрывает изнутри. Нечто подобное случилось со мной темным декабрьским утром во Владимире.

Начинался обычный тюремный день, очередной в бесконечной веренице однообразных тюремных будней. В шесть часов, как водится, с хриплым криком прошел надзиратель вдаль камер, колотя ключами в дверь: «Падъ-ем! Падъ-ем! Падъ-ем!» В серых сумерках камер зашевелились зэки, нехотя вылезая из своих мешков, выпутываясь из наверченных одеял, бушлатов, курток. Провались ты со своим подъемом!

Заорал репродуктор. Раскатисто и торжественно, словно на параде на Красной площади, заиграл гимн Советского Союза. Холера его заешь, опять забыли выключить с вечера. «Говорит Москва! Доброе утро, товарищи! Утреннюю гимнастику начинаем с ходьбы на месте». Черт, поскорее выключить! Каждый день в этой стране начинается с ходьбы на месте.

Зимнее смурное утро и на воле-то приходит, точно с похмелья, а в тюрьме и подавно нет более паскудного времени. Жить не хочется, и этот день впереди – как проклятье. Недаром поется в старой арестантской песне:

Проснешься утром, город еще спит.
Не спит тюрьма – она давно проснулась,
А сердце бедное так заболит,
Как будто к сердцу пламя прикоснулось

[…]

В большой комнате на вахте – не то в красном уголке, не то в раздевалке для надзирателей – посадили на стул. «Сидите!» Тут появился наш воспитатель, капитан Дойников, какой-то сам не свой, торжественно-грустный. Я к нему: «Гражданин начальник, куда?» – тихо так, чтоб никто не слыхал. Мнется, глаза отводит: «Не знаю, нет, право, не знаю. На этап». – «Да бросьте вы все темнить, тайны разводить – куда?» – «Честно, не знаю, не мое дело. Сказали, на этап – в Москву, наверно». Знает все, бес, по лицу видно. «А вещи мои?» – «Уже в машине». Неслыханно! Кто же это за меня вещи таскает, неужто конвой? Да, сапоги. «Скажите, чтобы сапоги принесли, сапоги у меня в ремонте». – «Принесут». – «Да как принесут? Уже на вахте, сейчас ехать!»

А он так тихо вдруг говорит: «Не нужны вам больше сапоги». Что бы это значило? Как так может быть, чтоб сапоги не нужны были? И я ему тихо: «Откуда же вы знаете, что сапоги не нужны, если не знаете, куда еду?» Смутился.

[…]

Эх, черт, слышали ребята или нет? Должны были слышать – орал я громко. Куда же, однако, меня везут? В Москву? Дойников сказал – в Москву. Но мог и соврать. А куда же меня везти? Почему в микроавтобусе, а не в воронке? Почему не нужны сапоги? А что, очень даже могут. Завезут сейчас в лесок за городом и – при попытке к бегству…

Машина же наша неслась тем временем с сумасшедшей скоростью. Шторки спереди вздрагивали, развевались, и, к удивлению своему, я вдруг заметил впереди нас милицейскую легковую машину с мигающим фонарем на крыше. В ней два офицера милиции. Один, высунув из окна руку с палочкой, разгонял с нашего пути машины. Что за дьявол – может, случайное совпадение? Нет, минут через пять вновь сильно всколыхнулись занавески спереди и вновь та же машина с тем же фонарем. Покосившись украдкой назад, увидел я равномерное мелькание света на задних шторках – значит, и сзади шла милицейская машина. А мы неслись и неслись вперед на предельной скорости, даже боязно становилось – не перевернуться бы, зима все-таки, скользко. И вновь на повороте взметнулись шторки, и все та же милицейская машина впереди. Сзади же свет мелькает непрестанно. Да, вот это чудеса! Так только члены правительства ездят. Никогда еще меня так не этапировали. Куда же это они меня?

Чекисты же мои переговаривались между собой, на меня взглядывали редко, только двое, что сидели с боков от меня, были настороже. И как ни вглядывался я в их лица да в дороги впереди сквозь щель в занавесках – ничего не мог почерпнуть нового. Ну что ж, в лесок так в лесок, в Москву так в Москву – что я мог поделать, что предпринять? Ну стало быть, и думать об этом нечего – что будет, то будет».

«И возвращается ветер» Владимир Буковский

И дальше, дальше