Такими звонкими раскатистыми криками начался для Жана новый день – день начала карнавала и поэтического турнира, в котором Жан намеревался победить. Поэтому он не хотел погружаться в карнавальное буйство: он повторял про себя самые изысканные рифмы и убегал от ликующей толпы, но город словно взбесился.
Началось это безумие с самого раннего утра, при появлении голосистых торговок в широченных юбках. Они шли и так орали, как не приведи Господь услышать и в Судный день, сватая всем и каждому хлебный соус с чесноком и красные рувийские яблоки. И словно болезнь или эпидемия, этот ор, крик, жажда еды и плотских, материальных вещей охватили весь город.
Пьяные одним карнавальным духом, краснощекие, кровь с молоком, фламандки хватали ломбардские каштаны, и ароматный, как бальзам, анис, и горчицу, выжимающую слезы из глаз, заморский изюм, и бриансонский мел, выводящий пятна на шелковых штанах, и – ах-ах! – горячие торты с жирным кремом, которыми дьявол искушал святую Радегунду.
Даже вонючие, со слезящимися глазами нищие лопали молодые бобы из мисок и колотили друг друга по голове здоровенными крышками от стиральных тазов.
Карнавальная зараза прокралась в город и пошло, загудело веселье – завизжала, загнусавила оглушительная музыка «шаривари», поскакал в церковь служить ослиную мессу городской дурак в шапке с длинными ушами, на ратушную площадь выкатили бочки с вином.
- Гей-гей, - смачно орал лоснящийся от жира Карнавал, оседлав самую большую из бочек, - до чего же мне охота, поганцы мои беззубые, откусить от каждого лакомого куска, выпить из каждой новой бутылки красного, ущипнуть за каждую упитанную задницу, чмокнуть каждый румяный ротик. Налейте мне еще, братья прожорливцы, чтоб спалил вас антонов огонь, чтоб вам отощать от поноса, чтоб во всем теле у вас приключилось трясение, а в заднем проходе воспаление, - наливайте мне, бездельники, я должен подкрепиться перед долгой дорогой, потому что
в каждой корчме ждет меня новый голод,
и перед каждым источником встречает новая жажда,
в каждой кровати ждет расхрапистый сон и подружка – под каждым кустом,
пути мои расползаются через пыль всех дорог мира,
а плавание лежит через моря и океаны,
и каждую земную вещь я цапаю норовистой лапой,
потому что весь этот мир – мой,
он кипит вокруг меня, как котел с дерьмом,
он вопит и голосит криками торговок,
звоном колоколов,
гнусавеньем нищих,
бряканьем похоронных колокольцев,
визгом срамных девок и пением церковных служек,
он цветной и грязный,
он пахнет,
движется и переливается,
как котёл с дерьмом,
он сегодня приглашает всех дурней, удостоенных чести присутствовать на свадьбе дочери Уродца!
И целая толпа красномордых, вдрызг пьяных ублюдков вытащила на площадь Дочь Уродца – орущую со страха, нечесаную и беззубую гентскую нищую – играть потешную свадьбу. Они требовали сочинения свадебной песни, но, увы, сегодня был не с ними шутовской Король Дураков, Прево Балбесов, Мэтр Пустоголовых.
Озабоченный Жан с утра сбежал из трактира на набережную Трав, к тускло отсвечивающей воде Лиса. Он шагал, сам не зная куда, через Масляный рынок, через суконные ряды, через Пятничную площадь со зловещей пушкой – Безумной Гретой, мимо заросшего замка Герарда Дьявола и гильдейских домов с высокими мудреными щипцами.
Ветер бил ему в лицо; тяжелые плотские запахи гнили поднимались от реки и заросших тиной устоев моста.
Тревога противно шевелилась в сердце Жана – тревога, поселившаяся в нем после вчерашних событий. К ней примешивался малодушный, въедливый, необъяснимый страх. Казалось, что он заполонил узкие щели гентских улиц, застроенных причудливо разукрашенными домами, крыши и трубы которых сливались в небе в колючую ржавую чащу.
Из-за страха Жану хотелось отречься от славы и победы, бежать из города, никогда больше не видеть мутной, с жирным блеском воды в каналах, отравленной сточными водами текстильных мастерских, не чувствовать ее гнилостный, разъедающий дух – запах вечности.
