Ночью Юнги долго не может уснуть, ворочаясь с бока на бок, почесывая свежие раны на костяшках: вот, блин, какая жизнь — вот ты лузер в школе, где тебя все чморят, а вот ты в этой школе помираешь, так даже и не подружившись ни с кем. Вскоре мысли начинают походить на пластилин: они смешиваются слой за слоем, превращаются в бесформенную массу слипшихся воспоминаний: как они раньше дружили семьями, но по какой-то причине перестали общаться; как Хосок продавал лимонад у дороги, но какой-то чокнутый псих перевернул его палатку и украл наличку – и это при том, что они живут в хорошем районе! А еще Хосок однажды сломал руку, когда погнался за белкой в парке и упал на ровном месте…
Да уж, Хосок был рожден лузером и умер лузером. Даже жаль его немного.
Юнги вспоминает кое-что еще, но не позволяет себе задуматься об этом по-серьезному — пусть это… останется в прошлом. Сейчас-то че уже? И все равно… никто уже не узнает.
Прежде чем окончательно забыться в сумраке своих мыслей, он глядит на электронные часы на тумбе: 3:00, 14 апреля 2000, пятница. С утра у него ощущение, что он совсем не спал: голова немного гудит, когда он пытается запихнуть в себя хлопья, а мама, как и вчера пережаривает яичницу: заниматься своими скучными бумажками в офисе у нее выходит лучше, чем быть мамой и женой (так отец говорит).
— Сегодня возвращайся пораньше.
— Ладно, — бубнит, но радуется, что она не вспомнила о том, что вчера он нарушил комендантский час.
В школу он тоже добирается будто во сне и предвидит, какой сейчас везде будет траур: директор вспомнит (или узнает) о существовании Чон Хосока, будет скорбеть и отбиваться от журналистов: "Снова в нашем городе умирает азиат! А что, если это тенденция? Что если ему помогли умереть!?" — бред, конечно, но Юнги предвидит, как лысый директор рвет на себе волосы. А сколько людей по нему будет плакать? Юнги не может припомнить ни одного его друга, хотя нельзя сказать, что он за ним следил.
Школа выглядит на удивление спокойной и даже умиротворяюще расслабленной, из-за чего Юнги даже хмурится: школьникам ж только дай пищу для разговора, на каждом углу шушукаться будут! Но, кажется, никто вокруг даже не вспоминает о Хосоке, что заставляет Юнги удивленно усмехнуться: он вот настолько невидимкой в школе был? Бля, должно быть это офигеть как обидно! Будь Хосок сейчас призраком, он, наверное, расстроился бы!
И Юнги вдруг запинается и летит в чужое плечо перед собой; отдаляется, потом вдруг понимает, с какого фига в школе все так спокойно — мама, блин, просто наверняка все додумала и похоронила того, кто прям щас перед ним стоит!
— Так ты жив, бля!
Юнги определенно точно видит перед собой удивленного Хосока, который ошарашенно отстраняется от него, держась за лямки своего рюкзака. Да, он выглядит как-то уж очень бледно и вроде на лбу у него мерзкая испарина, но он все же не призрак!
— Да не ссы ты, в честь твоего воскрешения не буду я тебя сегодня трогать!
— Мин. Ты че?
— В смысле че? — бровь поднимает, — у меня мама тебя уже похоронить успела. Так ты все-таки не откинулся? Завели твое дряблое сердце?
— Отвали, придурок, — делает шаг назад, — че у тебя за шутки тупые?
— Не понял, — чешет затылок, — это не тебе вчера вечером плохо стало?
— Нет?… — удивляется, — то есть… ты знаешь, чем я вчера вечером занят был.
Юнги хмурится еще больше: в их школе всего два азиата и только одного из них звали «китаезой», но вчера на парковке он определенно точно слышал, что «китаезе стало плохо»… так он может че перепутал, все-таки? Послышалось?…
— Э… — тянет Юнги, отходя, – ну ладно. Все-таки хорошо, что ты не помер.