Бродский FM

* * *
Небесного облаивали Пса
земные псы, выказывая смелость.
Жить, умереть — всё в эту ночь хотелось!
Но ночь прошла, и с ней её краса.

Очнулся я. На мне — была слеза.
Подёнка у плечей моих уселась.
Поеживаясь, в пруд вступила Эос
и лилиями встретила отца.

День наступил, и был бы без конца,
когда бы солнце вдруг остановилось,
но времени покорное светило
в урочный час покинуло глаза.
Земля и небо спорили во мраке,
но я-то знал, что не дойдёт до драки.

Леонид Аронзон

* * *
Увяданьем еле тронут
Мир печальный и прекрасный,
Паруса плывут и тонут.
Голоса зовут и гаснут.

Как звезда — фонарь качает.
Без следа — в туман разлуки.
Навсегда? — не отвечает,
Лишь протягивает руки —

Ближе к снегу, к белой пене,
Ближе к звёздам, ближе к дому…

…И растут ночные тени,
И скользят ночные тени
По лицу уже чужому.

Георгий Иванов, 1930 г.

* * *
В комнате твоей
Слышен шум ветвей,
И глядит туда
Белая звезда.
Плачет соловей
За твоим окном,
И светло, как днём,
В комнате твоей.

Только тишина,
Только синий лед,
И навеки дна
Не достанет лот.
Самый зоркий глаз
Не увидит дна,
Самый чуткий слух
Не услышит час —
Где летит судьба,
Тишина, весна
Одного из двух,
Одного из нас.

Георгий Иванов, 1930 г.

ФЕВРАЛЬ

1.


Землю вьюга побелила,
закружила, занесла:
то ли небо обвалила,
то ли к небу приросла:
путь прокладывая торный,
даже тьма свой ластик черный
вглубь подвала убрала,
обронила у кола.

Снегом вьюга завалила, закружила, занесла,
Снег заполнил зеркала.
Слит прохожий с этим снегом по законам ремесла
Всё белым-бело: ни дома, ни просвета, ни числа.
Где-то здесь была дорога,
Церковь, станция была.

Не поймёшь: лишь междометья:
«ох» да «ах», да «видит Бог».
Чуть шагнул через порог –
провалился на столетье,
где частушки пишет Блок.

2.


Объясни, какая сила
дрожжи в пафос всей стране
накрошила, заместила.
Ишь, опять заголосила
с бабьим визгом о войне
бездна в белом зипуне:
бунта зуд, стальная жила,
зуб железный, глаз в огне.

То ли голь стучит в ворота
и открытым держит рот,
толстосум ли для чего-то
лезет задом наперед.
– Хочет он переворота?
Вот ему переворот:

честь бастарда и блудницы,
совесть вора, власть слепца,
ум глупца, разврат черницы,
поученья подлеца,
гордость мытаря, у барда
типуны на языке.
И взрывается петарда
у Керенского в руке.
Кровь на остром каблуке.


3.
Всё покроет этот снег…
Блок ли, лох ли, печенег –
черт не разобрать и линий.
Даже Чёрный Человек
в белом весь, на шапке - иней:
демон или имярек?
Морок, морок этот снег.

…Но как только он сойдёт, –
обнажатся дыры, сучья,
клочья, свалки, сделки, крючья,
воровские сходки, слёт
активистов, случки сучьи,
абортариев отход,
норы и ходы барсучьи,
Философский пароход.

Талой вынесет водою
донесенья из чека
о расстреле Колчака;
лихоманку, паранойю
путать и смещать века;
духов звать издалека,
чтоб зарифмовать с собою;
сращивать наверняка
пыл хлыста и злость изгоя
и нахрап временщика.


4.
…Я стою, а подо мною
облака и облака,
снег, подземная река.
И пространство свысока
держит время ледяное –
комья
мёрзлого
песка.

Я состою из трех частей: античности, литературы абсурда и лесного мужика. Я не являюсь интеллигентом. Вопросы о русской интеллигенции ко мне не имеют отношения.

28 января - день памяти Бродского.

* * *
Золотистого мёда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
 — Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела.

Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, — идёшь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни.
Далеко в шалаше голоса — не поймёшь, не ответишь.

После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены тёмные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.

Я сказал: виноград, как старинная битва, живёт,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
В каменистой Тавриде наука Эллады — и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.

Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —
Не Елена — другая, — как долго она вышивала?

Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжёлые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

Осип Мандельштам

* * *
Иоганн
Себастьян
Снег,
Ты на Землю?
Так Бог с ней.
Рождество
раздает свет,
Как вай-фай,
Как святой клей.

Вот Иосиф.
Земли ось
Чуть скрипит.
И поэт весь
Пропускает
себя сквозь
Этой зимней
Любви взвесь.

Небеса,
Как
большой
глаз.
Вот Мария,
И с ней сын.
Он спасает
Уже нас,
Устремляя
Лучи в синь.

Русский лось -
Голубой вол...
Этот звездный
Песок - снег.
И любовь, как
В ночи вор,
Настигает
Почти всех.

Влад Маленко

Игра в снежки

В снегу кипит большая драка.
Как лёгкий бог, летит собака.
Мальчишка бьёт врага в живот.
На ёлке тетерев живёт.
Уж ледяные свищут бомбы.
Уж вечер. В зареве снега.
В сугробах роя катакомбы,
Мальчишки лезут на врага.
Один, задрав кривые ноги,
Скатился с горки, а другой
Воткнулся в снег, а двое новых,
Мохнатых, скорченных, багровых,
Сцепились вместе, бьются враз,
Но деревянный ножик спас.

Закат погас. И день остановился.
И великаном подошёл шершавый конь.
Мужик огромной тушею своей
Сидел в стропилах крашеных саней,
И в медной трубке огонёк дымился.

Бой кончился. Мужик не шевелился.

Николай Заболоцкий, 1928 г.

Что нужно знать

Ты потерял свою Россию.
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить —
Россию нужно заслужить!

Игорь Северянин, 1925 г.

Январь

Январь, старик в державном сане,
Садится в ветровые сани, —
И устремляется олень,
Воздушней вальсовых касаний
И упоительней, чем лень.
Его разбег направлен к дебрям,
Где режет он дорогу вепрям,
Где глухо бродит пегий лось,
Где быть поэту довелось…
Чем выше кнут, — тем бег проворней,
Тем бег резвее; всё узорней
Пушистых кружев серебро.
А сколько визга, сколько скрипа!
То дуб повалится, то липа —
Как обнажённое ребро.
Он любит, этот царь-гуляка,
С душой надменного поляка,
Разгульно-дикую езду…
Пусть душу грех влечёт к продаже:
Всех разжигает старец, — даже
Небес полярную звезду!

Игорь Северянин

* * *
Тоска по родине! Давно
Разоблачённая морока!
Мне совершенно всё равно —
Где — совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой
Брести с кошёлкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне всё равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —

В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком
Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все — равны, мне всё — равно;
И, может быть, всего равнее —

Роднее бывшее — всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.

Так край меня не уберёг
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперёк!
Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…

Марина Цветаева

Страус в 1913 году

Показывали страуса в Пассаже.
Холодная коробка магазина,
И серый свет из-под стеклянной крыши,
Да эта керосинка на прилавке —
Он ко всему давным-давно привык.
Нахохлившись, на сонные глаза
Надвинул фиолетовые веки
И посреди пустого помещенья,
Не двигаясь, как чучело, стоял,
Так утвердив негнущиеся ноги,
Чтоб можно было, не меняя позы,
Стоять хоть целый час, хоть целый день
Без всякой мысли, без воспоминаний.

И научился он небытию
И ни на что не обращал вниманья —
Толкнёт его хозяин или нет,
Засыплет корму или не засыплет,
И если б даже захотел, не мог
Из этого оцепененья выйти.

Арсений Тарковский

Атака

Погоди, дай припомнить… Стой!
Мы кричали «ура»… Потом
Я свалился в окоп пустой
С развороченным животом.

Крови красные петушки
Выбегали навстречу дню,
Сине-розовые кишки
Выползали на пятерню.

И с плеча на плечо башка
Перекидывалась, трясясь,
Как у бонзы или божка,
Занесённого в эту грязь.

Где-то плачущий крик «ура»,
Но сошел и отхлынул бой.
Здравствуй, матерь-земля, пора!
Возвращаюсь к тебе тобой.

Ты кровавого праха горсть
От груди своей не отринь,
Не как странник и не как гость
Шёл я в громе твоих пустынь.

Я хозяином шёл на смерть,
Сам приученный убивать,
Для того чтобы жить и сметь,
Чтобы лучшить и открывать.

Над рассветной твоей рекой
Встанет завтра цветком огня
Мальчик бронзовый, вот такой,
Как задумала ты меня.

И за то, что последним днём
Не умели мы дорожить,
Воскреси меня завтра в нём,
Я его научу, как жить!

Павел Шубин, 1945

* * *
Моя душа пустячное любила:
в продольных трещинках хозяйственное мыло,
оставленное кем-то на полу,
на верстаке светящуюся стружку,
щербатую, надтреснутую кружку
с чаинками, прилипшими ко дну.

Родство ли это, давнее желанье,
чтоб в замкнутой глубинке мирозданья,
где снег стоит, как в стылой бане дым,
и день проходит меж ночами боком,
предельно личным, милосердным Богом
я так же был замечен и любим?

Сергей Пагын

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ


Гори же, елочка, гори!
Вари, горшочек мой, вари!
Пуская в печи трещат поленья,
и на деревьях до зари
снегов морозных стихари,
как знак благоволенья.

От изобилья и щедрот -
даров, плодов невпроврот.
Не унести в горсти, в подоле
ни этот луг, ни этот лес,
ни эти облака с небес,
ни звезды, ни Луну, ни поле.

Вари, горшочек мой, вари!
Шуршат под ветром словари,
слова мятутся по странице
и вылетают изнутри,
как голуби, как снегири,
сороки и синицы

Любая вещь, любая тварь
свой собственный хранит букварь,
ликует и гордится,
что здесь у всех есть имена.
Смотри:
- Я – скрипка!
- Я – струна!
- Я – сердце!
- Я – зарница!

Гори, горшочек мой, вари,
наполни смыслом пузыри,
нетварным Светом – зренье,
А мы, земли пономари,
в себе несем на алтари
свое благодаренье!

Отцу

Ты мне не снился. Снился только лес –
высокий берег, и песок, и сосны.
Я знаю, мы когда-то были здесь...
Тебе под сорок. Загорелый, рослый,

по пояс голый, жилистый, худой.
В руках топор – под вечер будет нодья.
Внизу река, стрекозы над водой,
блеснёт малёк – от окуня уходит.
Байдарки сохнут...

Там, на северах,
где лето кратко, словно вдох и выдох,
и ночью звёзды сыплются, как прах,
я видела, что вечен мир и зыбок,

что радость он, что он немая боль,
но есть же место, где твои потери
сторицей возвратят тебе по вере…

Мне снились сосны, и песок, и берег,
где мы однажды встретимся с тобой.


© Полина Орынянская, 2024

* * *

I

К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идёт — чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Её влечёт стеснённая свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В её походке хочет задержаться —
О том, что эта вешняя погода
Для нас — праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.

II

Есть женщины сырой земле родные,
И каждый шаг их — гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать уме́рших — их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня — ангел, завтра — червь могильный,
А послезавтра только очертанье…
Что было поступь — станет недоступно…
Цветы бессмертны, небо целокупно,
И всё, что будет,— только обещанье.

Осип Мандельштам

ПЛАЦКАРТ

Тот погребок мы нарекли Плацкарт:
Как будто бы в прокуренном вагоне
На поезде "Анапа - Ленинград"
Трясёмся, мчим... Торговки на перроне

Суют в окно пивко и пирожки...
Работает арта в сырой ночи,
И стрелкотней срезает где то ветки.
Бьёт "саушка", дрожит соседний двор,
Оглохший кот сигает за забор,
И значит скоро прилетит ответка.

"Не попадут", - закуривает Галл.
Плацкарт наш тесен и настолько мал,
Что это надо очень постараться
В него попасть.
Короткий свист.
Разрыв.
Наш поезд вздрогнул, рельсы укротив,
Но не упал и даже не сломался.

Мы открываем банку огурцов -
Запас семьи, что здесь жила когда то,
Довольные, хрустим с набитым ртом...
В трех метрах у канавы труп солдата,

На рукаве кроваво-синий скотч.
Таков удел. Солдату не помочь.
Противник мёртв, и нечего тут плакать.
Он будет вечно, беспробудно спать.
"Хохла с рассветом надо закопать,
Пока на запах не пришли собаки", -

Промолвил Галл.
Мне кажется, что нас,
Уставших, грязных, - в предрассветный час
Разбудит молодая проводница
И пожелает доброго пути.
Её улыбка в отсветах зари
Потом, через года мне будет сниться.

С утра мы закопаем старый труп,
На таганке согреем кружку чая.
Вернется кот, забывший ласку рук,
И мы, любую живность привечая,

Откроем ему банку тушняка.
Он будет есть, пока молчит арта,
Поглядывая нервно, исподлобья, -
С него давно слетел домашний лоск...
Наш поезд едет к станции Покровск,
Но это будет завтра - не сегодня.

Стихотворение дня

Кто в утро зимнее, когда валит
Пушистый снег, и красная заря
На степь седую с трепетом глядит,
Внимал колоколам монастыря;
В борьбе с порывным ветром, этот звон
Далеко им по небу унесен, —
И путникам он нравился не раз,
Как весть кончины иль бессмертья глас.

И этот звон люблю я! — он цветок
Могильного кургана, мавзолей,
Который не изменится; ни рок,
Ни мелкие несчастия людей
Его не заглушат; всегда один,
Высокой башни мрачный властелин,
Он возвещает миру всё, но сам —
Сам чужд всему, земле и небесам.

Михаил Лермонтов

СЕРГЕЙ СКУРАТОВСКИЙ

***
Смотри, Бог призывает палые листья,
Камни завораживает, уговаривает водой.
История — пистолет, а время — всего лишь выстрел,
Прозвучавший рядом с твоей головой, с моей головой.

Ты говоришь, это время темно и серо,
Темно и серо, огонь и сера, поэты слепнут.
Мальчик пишет наощупь, пишет Гомера, он видит Гомера,
И взгляд его становится светлым.

Ты говоришь, те — не эти, а эти — не те.
Я отвечаю: ангелов делают в темноте,
В такой темноте будут зубы болеть
и не сможешь найти их рукой,
К тебе подойдет сатана и спросит, щурясь:
кто ты такой?
Прикинь, он не знает, кто ты такой,
А ты тоже не в курсе.

Ты, вообще, знаешь ли что-то, кроме
Говорящей крови, молчащей крови?
Все смешалось, люди и кони.
Наивный такой, на старой иконе
Искал себя и нашел себя
Не в Георгии, но в драконе.

Зверь, вышел из бездны, стоит на камне, под камнем болит.
Дай мне, Господи, светлых Твоих молитв,
Ясных, как летнее небо,
Как голубая трава Твоих незаметных полей.
Одолей дракона, Георгий, побыстрей одолей.
Может, тогда я встречу Гомера.
Сядем, поговорим…

* * *
Нравится нет это не мой выбор

Кто бы не выплыл если такой выпал
кто бы ушел к водорослям и рыбам
по берегам освобождая место
новому зверю имя его известно

Это под ним это в его лапах
мир где пинают гордых и топчут слабых
В каждой щели слышен его запах

В нашей воде он обмывал копыта
В нашей еде клочья его меха
На волосах споры его вида

Но из живых каждый ему помеха
кто не ушел или яму себе не вырыл

Я ж говорю это не мой выбор

Михаил Айзенберг

* * *
Ещё он помнит башмаков износ —
Моих подмёток стёртое величье,
А я — его: как он разноголос,
Черноволос, с Давид-горой гранича.

Подновлены мелком или белком
Фисташковые улицы-пролазы:
Балкон — наклон — подкова — конь — балкон,
Дубки, чинары, медленные вязы…

И букв кудрявых женственная цепь
Хмельна для глаза в оболочке света, —
А город так горазд и так уходит в крепь
И в моложавое, стареющее лето.

Осип Мандельштам

А вчера был день памяти Ольги Берггольц.

Такие стихи писали и издавали в осажденном городе.


…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…

Кронштадский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом — смертная угроза…
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
Не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады —
мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельнею в бою.

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.

Ленинград, 1941 г.

* * *
и грустные ночные продавщицы,
и мусорки, пропахшие гнилыми
опрелыми деталями от быта,
и эти вот машины, что тащиться
пытаются по пробкам в сером дыме,
и этот памятник полузабытый,
стоящий в старом парке одичалом,
где время без конца и без начала, —
и эти вот дома под слоем пыли,
в деревнях вымерших, в тумана космах,
они почти — но не совсем забыли,
что там, над ними, существует космос.
и в космосе, над минными полями,
над кладбищами и над городами,
над сонной земляничною поляной,
ещё над одичавшими садами,
над серым дымом душных кочегарен,
над толпами, идущими вслепую,
летит, летит, летит, летит Гагарин,
и времени вокруг не существует,
и у него улыбка молодая,
страна, по сути, тоже молодая,
и песня происходит молодая,
и вечность молодая, молодая.

Анна Долгарева

* * *
Не у меня, не у тебя — у них
Вся сила окончаний родовых:
Их воздухом поющ тростник и скважист,
И с благодарностью улитки губ людских
Потянут на себя их дышащую тяжесть.

Нет имени у них. Войди в их хрящ —
И будешь ты наследником их княжеств.

И для людей, для их сердец живых,
Блуждая в их извилинах, развивах,
Изобразишь и наслажденья их,
И то, что мучит их, — в приливах и отливах.

Осип Мандельштам

Вот избран новый Президент
Соединенных Штатов
Поруган старый Президент
Соединенных Штатов

А нам-то что? - ну Президент
Ну Съединенных Штатов
А интересно все ж - Прездент
Соединенных Штатов

1983

Дмитрий Александрович Пригов

÷÷÷
А у них - выборá, выборá.
А у них - суета до утра.
А Москва - что Москва? - весела:
заснежённые колокола
опрокидывает в синеву
и тому, кто не любит Москву,
сыплет снега за шиворот горсть.
До субботы растает небось.

Снег второй, перед третьим - игра
посерьёзней, чем было вчера,
но ещё не такие снега,
чтоб навечно постель для врага.
Чтобы воздух, как будто кинжал,
острым лезвием в горло въезжал.

Я скажу это снегу не в лесть:
до субботы его можно есть.
Иностранка слепила снежок,
как на завтрак себе пирожок.
Он похож на корейский пянсе
на краю ледяного шоссе.

***
Вот этот лес, остывший к ноябрю,
уставший за год,
оставил куст рябины воробью —
горчащих ягод,

перетряхнул опавшую листву,
вздыхая тяжко,
и разошлась тропинками по шву
его рубашка.

Как воробей, продрогший на ветру,
лишённый веса,
я в эту зиму снова не умру,
гнездясь у леса,

где пролетарским хлебом на крови
горчит рябина,
благословенна, что ни говори,
неистребима.

Дмитрий Артис

* * *

Артему Веселому,
        Исааку Бабелю,
        Ивану Катаеву,
        Александру Лебеденко
 
Когда русская проза пошла в лагеря —
В землекопы,
А кто половчей — в лекаря,
В дровосеки, а кто потолковей — в актеры,
В парикмахеры
Или в шоферы, —
Вы немедля забыли свое ремесло:
Прозой разве утешишься в горе?
Словно утлые щепки,
Вас влекло и несло,
Вас качало поэзии море.
 
По утрам, до поверки, смирны и тихи,
Вы на нарах слагали стихи.
От бескормиц, как палки, тощи и сухи,
Вы на марше творили стихи.
Из любой чепухи
Вы лепили стихи.
 
Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал
Рифму к рифме и строчку к строке.
То начальство стихом до костей пробирал,
То стремился излиться в тоске.
 
Ямб рождался из мерного боя лопат,
Словно уголь он в шахтах копался,
Точно так же на фронте из шага солдат
Он рождался и в строфы слагался.
 
А хорей вам за пайку заказывал вор,
Чтобы песня была потягучей,
Чтобы длинной была, как ночной разговор,
Как Печора и Лена — текучей.
 
А поэты вам в этом помочь не могли,
Потому что поэты до шахт не дошли.

Борис Слуцкий

#слуцкий
#подборкапамятирепрессий

СНЫ О ГРУЗИИ

Сны о Грузии — вот радость!
И под утро так чиста
виноградовая сладость,
осенившая уста.

Ни о чем я не жалею,
ничего я не хочу —
в золотом Свети-Цховели
ставлю бедную свечу,

малым камушкам во Мцхета
воздаю хвалу и честь.
Господи, пусть будет это
вечно так, как ныне есть.

Пусть всегда мне будут в новость
и колдуют надо мной
родины родной суровость,
нежность родины чужой.

Белла Ахмадулина

Гнев и любовь

Это мой океан. Я, рождённый в холодных теченьях,
Ледниковою рыбой стою у парадного входа
В саркофаг бытия, где из всех вариантов прочтений
Книги Жизни — мне врежутся в память лишь детские годы.

Отслоятся листами стихи, словно мёртвая кожа
Древних ящеров, бивших хвостами в станок Гуттенберга.
И когда я взлечу, то пойму, что полёт не возможен
Из-за крайней полярности рвущихся в сердце энергий.

И когда я качнусь, уцепившись ногтями за вечер,
Утянув за собой небосвода измятую простынь,
Мне откроется пропасть бессмысленных дел человечьих,
Словно вклеенный в книгу Иова аляпистый постер.

Будет гнев — затаившийся блеск восклицательных знаков,
Превращённых в штыки для ведения ближнего боя.
И на выставке язв в галереях тифозных бараков
Победит расписавший вселенную собственной кровью.

Это мой океан, я оставлю ему завещанье
В золотой чешуе новорожденной дочери-рыбы.
Но пока я стою у парадного входа с вещами
И смотрю, как ушедшие первыми встретили гибель.

Это древнегерманское племя сикамбров на Рейне,
Истреблённое мётлами дворников Римского папы,
Вдохновило безумием гений разумного Гейне
На зачатие мира в лицейской тетради арапа.

Это он, синеглазый цветок абиссинских эмиров,
Выткал русскую библию вязью посмертных видений.
И апостол его — тот, которого выбил Мартынов,
И его откровение — вспоротый в морге Есенин.

Там ли мой океан? Мне хотелось бы жить в Кишинёве,
Под зеленою лампой, шутя, сочинять эпиграммы
На вульгарных богов, чьи богини торгуют любовью
Возле пьяцца Сан-Марко, где в обморок падают фавны.

Там ли тина моя, там ли гнёзда бирманских рубинов,
Что — как всё неживое — явились от кончиков пальцев
Обречённых поэтов, замысливших явку с повинной
Приучить к адюльтеру с отчаянным воплем скитальца.

Но опять победит расписавший вселенную матом.
Станут гнев и любовь просто кадрами камеры Кодак.
И по вечности слов сиротливо протащится атом,
Превращающий пьяную кровь в минеральную воду.

Если в этой воде суждено мне открыть океаны
Беспредельной любви и вулканы кипящего гнева,
Я готов умереть у парадного входа в нирвану,
Чтобы с первым похмельным стаканом вернуться на землю.

И взлететь, и опять осознать, что полёт не искусство,
А прыжок из окна — драматурга почетное хобби,
Выстрел в собственный глаз, обостряющий прочие чувства,
О которых мы ведали, плавая в женской утробе.

И качнуть элерон плавника, уповая на ветер,
На мгновение гневом замедлить период паденья,
И увидеть — за миг до того — наступление смерти
От любви — в череде незамеченных жизнью рождений.

Андрей Ханжин

* * *
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья,
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучал себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублёвый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни, от рёва событий мятежных
Я убежал к нереидам на Чёрное море,
И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров ещё и морозов наглеет,
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю ещё про себя, под сурдинку:
«Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…»

Осип Мандельштам, 1931 г.

I
Ещё не метёт но темнеет
В шестнадцать часов по Москве
Желтеет тире ледянеет
Годами истоптанный сквер

Глядят фонари одиноко
Единственным оком своим
У Блока так было у Блока
Давай-ка и мы повторим

II
Скажи это снова смакуя
Как вечные я тебя лю...
Тебя я запомню такую
Идущую по февралю

В сиренево-жёлто-печальном
Точнее имею в виду
В две-тыщи-каком-то-начальном
Теперь и не вспомнить году

(2023, «Знаки препинания»)

* * *
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного мёда,
Как нам велели пчёлы Персефоны.

Не отвязать неприкреплённой лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчёлы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина — дремучий лес Тайгета,
Их пища — время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок —
Невзрачное сухое ожерелье
Из мёртвых пчёл, мёд превративших в солнце.

Осип Мандельштам, 1920 г.

Труба

Ты смотришь сны? Я тоже вижу сны,
где мы с тобою не обречены
на квёлый дождик в Северо-Задонске,

трубу в окне на тыщу стекловат,
почивший в девяностых детский сад
и через лужу брошенные доски.

Со Школьной поворот напра-нале...
во, твой подъезд — волшебное шале:
пять этажей, петуньи, две скамейки.

Я вижу за полтыщи с гаком вёрст
тебя в окне — лохматым, сонным ёпрст,
гитару, макароны и сардельки.

Полтыщи — это, в общем, не беда,
но жизнь их растянула на года,
сплетая дни в сырую паутину.

И мы в сети. Здорово, как дела?..
Какая осень в Питере была!
Каналы, позолота да патина.

Такая туристическая блажь —
крути башкой, высматривай этаж,
где жили мертвецы и героини.

Всё дождь и хмарь, а тут как раз тепло,
и львы почти вставали на крыло,
когда мы проплывали между ними.

...Ты видишь остов тополя в окне,
халат на дяди-лёшиной жене,
трубу-бомжиху в клочьях стекловаты...

Мы смотрим сны. Потом они болят...
В моём окне такие ж тополя —
попилены, живучи, узловаты...

Полина Орынянская

Сегодня 210 лет великому русскому поэту Михаилу Юрьевичу Лермонтову.


* * *
Когда б в покорности незнанья
Нас жить создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать.

Но чувство есть у нас святое,
Надежда, бог грядущих дней, —
Она в душе, где всё земное,
Живет наперекор страстей;
Она залог, что есть поныне
На небе иль в другой пустыне
Такое место, где любовь
Предстанет нам, как ангел нежный,
И где тоски её мятежной
Душа узнать не может вновь.

М. Ю. Лермонтов, 1831

Стакан с водой

Ты стоишь в стакане передо мной, водичка,
и глядишь на меня сбежавшими из-под крана
глазами, в которых, блестя, двоится
прозрачная тебе под стать охрана.

Ты знаешь, что я — твоё будущее: воронка,
одушевлённый стояк и сопряжён с потерей
перспективы; что впереди — волокна,
сумрак внутренностей, не говоря — артерий.

Но это тебя не смущает. Вообще, у тюрем
вариантов больше для бесприютной
субстанции, чем у зарешечённой тюлем
свободы, тем паче — у абсолютной.

И ты совершенно права, считая, что обойдёшься
без меня. Но чем дольше я существую,
тем позже ты превратишься в дождь за
окном, шлифующий мостовую.

Иосиф Бродский, 1995

÷÷÷
Вы заперты в скорлупке слова "я".
Мы заперты в скорлупке слова "мы".
Но божество является из тьмы,
едва проснувшись, не надевши юбки,
и лезвием тупого бытия
бьёт по одной, бьёт по другой скорлупке.
Таким путём из частного безумья
готовится вселенская глазунья.

Сердечных ран моих не береди,
Октябрь-рекрут, горькая година,
И в свой черед в Мариновку войди,
Залей дождями и освободи,
Соедини с покоем воедино.
Не мне ее, далекую, воспеть
И уберечь от хвори да от хмари,
Но Русь моя – испытанная твердь,
Всечасно побеждающая смерть,
Чтоб прорастали вновь Иван-да-Марьи,
Ромашки, Ветреницы, Зверобой,
Ростки земли, удобренные кровью, –
Мужая, принимает смертный бой,
По-русски, не робея, ибо Бог
Хранит ее с отеческой любовью...

Все начинается с аэропортов,
где в ожидании рейса,
невольно заговоришь за стойкой
с рыжим незнакомцем
и, перед тем как уйти,
он скажет шотландцы и русские — один народ.
Ты вкурил?
Слышал, как поёт Ансамбль Советской армии?
Это — шотландские гимны.
Жди часа «Ч».
Мы вместе выебем англосаксов,
отомстим за все.
И он уйдет, подарив мне пачку сигарет,
которые для меня не слишком крепки,
почти дамские сигареты.
И я начну читать кельтские легенды,
сочинять собственный эпос,
способный сдвинуть
Европоцентричность мира,
или просто стать забавой
для чудаков типа меня.

Если и кто-то заронил сомнение
в мою душу,
то не Джойс или Беккет,
а этот поддатый чувак,
скрывшийся навеки
в турникетах JFK.

Вадим Месяц

Утро, зарядка,
кофе и новостная сводка.
Село Мирное, село Весёлое
село Дружба и село Вишнёвка
за минувшую ночь
перешли под полный контроль.

Бутерброды, кабина лифта,
вагон метро.
Офисный день, документы
за электронной подписью.
Беспилотники в небе
над Белгородской областью.
Очередное вторжение осуждают
очередные добрые страны.
Эскортницы
в приложении для свиданий —
ничего странного.

Ничего страшного.
Это ведь просто такое время,
а значит, поц, не ссы.
Билборд обещает единовременно
восемьсот косых.
Задумался на минутку
о бытии, о мужской субъектности.
Один друг получил
квартиру в Москве
и звезду Героя России,
двое — пропали без вести.

Это ведь просто такое время,
а значит, парень, не ной, не надо.
Унывать — преступление
против детства и красоты.
Осень беременна ядерной тройней
или триадой.
Отец — не ты.

А русские — все геройские дети.
На русских не действуют
гойские веды, горькие беды,
враки и бреды,
парламентские запреты,
Греты и Гензели,
Ройзманы и Мизулины.

На морозе лизал качели,
хули мне пули.
Землю вернули.
Ещё себя бы себе вернули.
И стало бы вечно, здорово,
замечательно.

Вечер, подъезд, коридор,
щелчок выключателя.
Ужин, микроволновка,
пиликанье игровой консоли.

Дружба, Вишнёвка, Мирное
и Весёлое.

(2024)
#стихи

А ещё в Москве открылась выставка, посвящённая Иосифу Бродскому!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕСЕНИНА

Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник
Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер в даль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком.
Скажите так... что роща золотая
Отговорила милым языком.
1924

Друзья!

Приглашаем вас на Второй поэтический концерт в ЦДЛ!
Он состоится через месяц, 17 октября в 19:00 в большом зале Клуба писателей Центрального дома литераторов.

В концерте примут участие поэты:

Марина Кудимова, Дмитрий Воденников, Надежда Кондакова, Александр Пелевин, Анна Долгарева, Игорь Караулов, Олеся Николаева, Анна Ревякина, Дмитрий Артис, Мария Ватутина, Алексей Шмелев, Софья Юдина. Мы очень надеемся, что к нам смогут присоединиться Дмитрий Филиппов и Амир Сабиров.

Режиссер концерта – актер и режиссер Государственного академического Малого театра России Сергей Потапов.
Концерт ведёт актер театра и кино Григорий Данцигер.
Музыкант концерта Сергей Летов.

Билеты.

Ждём вас, друзья!
Москва, Большая Никитская, д.53.

Проект реализуется при поддержке:  ПФКИ,
Фонда Захара Прилепина,
федерального СМИ "Ваши Новости",
культпространства "Бункер на Лубянке".
#культурнаяволна #грантдлякреативныхкоманд
#фондкультурныхинициатив

Стихотворение дня

Вы напрасно стараетесь,
милый мой Соловей,
эти уши, соломой забитые,
не про вас.
У меня, понимаете,
музыка в голове:
постоянно играет
какой-то дурацкий вальс.

Я на кухне прокуренной
делаю громче звук
и гоняю по кругу
нетрезвую тень свою.
Ну а если наскучит
мне общество тени вдруг,
выхожу к голубям,
что помои с земли клюют.

И тогда, как жар-птицу,
за хвост сизаря схватив,
прижимаю к груди —
и становится хорошо…
Я почти полюбил
этот глупый простой мотив.
Я, наверное, рад,
что когда-то его нашёл.

Артём Рагимов

С видом на море

I

Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру,
как дождь на кровельном железе,
чечётку выбивают. Луч
светила, вставшего из моря,
скорей пронзителен, чем жгуч;
его пронзительности вторя,
на вёсла севшие гребцы
глядят на снежные зубцы.

II

Покуда храбрая рука
Зюйд-Веста о незримых пальцах
расчёсывает облака,
в агавах взрывчатых и пальмах
производя переполох,
свершивший туалет без мыла
пророк, застигнутый врасплох
при сотворении кумира,
свой первый кофе пьёт уже
на набережной в неглиже.

III

Потом он прыгает, крестясь,
в прибой, но в схватке рукопашной
он терпит крах. Обзаведясь
в киоске прессою вчерашней,
он размещается в одном
из алюминиевых кресел;
гниют баркасы кверху дном,
дымит на горизонте крейсер,
и сохнут водоросли на
затылке плоском валуна.

IV

Затем он покидает брег.
Он лезет в гору без усилий.
Он возвращается в ковчег
из олеандр и бугенвилей,
настолько сросшийся с горой,
что днище течь дает как будто,
когда сквозь заросли порой
внизу проглядывает бухта;
и стол стоит в ковчеге том,
давно покинутом скотом.

V

Перо. Чернильница. Жара.
И льнёт линолеум к подошвам...
И речь бежит из-под пера
не о грядущем, но о прошлом;
затем что автор этих строк,
чьей проницательности беркут
мог позавидовать, пророк,
который нынче опровергнут,
утратив жажду прорицать,
на лире пробует бряцать.

VI

Приехать к морю в несезон,
помимо матерьяльных выгод,
имеет тот ещё резон,
что это — временный, но выход
за скобки года, из ворот
тюрьмы. Посмеиваясь криво,
пусть Время взяток не берёт —
Пространство, друг, сребролюбиво!
Орёл двугривенника прав,
четыре времени поправ!

VII

Здесь виноградники с холма
бегут темно-зелёным туком.
Хозяйки белые дома
здесь топят розоватым буком.
Петух вечерний голосит.
Крутя замедленное сальто,
луна разбиться не грозит
о гладь щербатую асфальта:
её и тьму других светил
залив бы с лёгкостью вместил.

VIII

Когда так много позади
всего, в особенности — горя,
поддержки чьей-нибудь не жди,
сядь в поезд, высадись у моря.
Оно обширнее. Оно
и глубже. Это превосходство —
не слишком радостное. Но
уж если чувствовать сиротство,
то лучше в тех местах, чей вид
волнует, нежели язвит.

Иосиф Бродский, 1969

Я прослужил здесь сорок лет, все сорок воевал,
Я видел и скалистый Вект, и Адрианов Вал,
Мне все места знакомы тут, но лишь узнав о том,
Что в Рим, домой, нас всех зовут, я понял: здесь мой дом.

Здесь счастлив был я в старину, здесь имя заслужил,
Здесь сына — сына и жену я в землю положил,
Здесь годы, память, пот и труд, любовь и боль утрат
Вросли навек в британский грунт. Как вырвать их, легат?

Я здешний полюбил народ, равнины и леса.
Ну лучше ль южный небосвод, чем наши небеса,
Где августа жемчужный свет, и мгла январских бурь,
И клочья туч, и марта луч сквозь бледную лазурь?

Р. Киплинг «Песня римского центуриона»

* * *
У моря ропот старческой кифары…
Ещё жива несправедливость Рима,
И воют псы, и бедные татары
В глухой деревне каменного Крыма.

О, Цезарь, Цезарь, слышишь ли блеянье
Овечьих стад и смутных волн движенье?
Что понапрасну льёшь своё сиянье,
Луна, — без Рима жалкое явленье?

Не та, что ночью смотрит в Капитолий
И озаряет лес столпов холодных,
А деревенская луна, не боле,
Луна, — возлюбленная псов голодных.

Осип Мандельштам

* * *
Я раньше жил, а нынче не живу.
Перелистай последнюю главу,
Закрой глаза, найди строку в завете —
И ты узнаешь: нет тебя на свете.
Бессонны мы и снимся наяву.
Мы встретились у бездны на краю
И выпили по капле жизнь свою,
Младенческим бессмертием играя.
И если дальше не иду по краю,
То где-то там как вкопанный стою.

Виталий Пуханов