Гнев и любовь
Это мой океан. Я, рождённый в холодных теченьях,
Ледниковою рыбой стою у парадного входа
В саркофаг бытия, где из всех вариантов прочтений
Книги Жизни — мне врежутся в память лишь детские годы.
Отслоятся листами стихи, словно мёртвая кожа
Древних ящеров, бивших хвостами в станок Гуттенберга.
И когда я взлечу, то пойму, что полёт не возможен
Из-за крайней полярности рвущихся в сердце энергий.
И когда я качнусь, уцепившись ногтями за вечер,
Утянув за собой небосвода измятую простынь,
Мне откроется пропасть бессмысленных дел человечьих,
Словно вклеенный в книгу Иова аляпистый постер.
Будет гнев — затаившийся блеск восклицательных знаков,
Превращённых в штыки для ведения ближнего боя.
И на выставке язв в галереях тифозных бараков
Победит расписавший вселенную собственной кровью.
Это мой океан, я оставлю ему завещанье
В золотой чешуе новорожденной дочери-рыбы.
Но пока я стою у парадного входа с вещами
И смотрю, как ушедшие первыми встретили гибель.
Это древнегерманское племя сикамбров на Рейне,
Истреблённое мётлами дворников Римского папы,
Вдохновило безумием гений разумного Гейне
На зачатие мира в лицейской тетради арапа.
Это он, синеглазый цветок абиссинских эмиров,
Выткал русскую библию вязью посмертных видений.
И апостол его — тот, которого выбил Мартынов,
И его откровение — вспоротый в морге Есенин.
Там ли мой океан? Мне хотелось бы жить в Кишинёве,
Под зеленою лампой, шутя, сочинять эпиграммы
На вульгарных богов, чьи богини торгуют любовью
Возле пьяцца Сан-Марко, где в обморок падают фавны.
Там ли тина моя, там ли гнёзда бирманских рубинов,
Что — как всё неживое — явились от кончиков пальцев
Обречённых поэтов, замысливших явку с повинной
Приучить к адюльтеру с отчаянным воплем скитальца.
Но опять победит расписавший вселенную матом.
Станут гнев и любовь просто кадрами камеры Кодак.
И по вечности слов сиротливо протащится атом,
Превращающий пьяную кровь в минеральную воду.
Если в этой воде суждено мне открыть океаны
Беспредельной любви и вулканы кипящего гнева,
Я готов умереть у парадного входа в нирвану,
Чтобы с первым похмельным стаканом вернуться на землю.
И взлететь, и опять осознать, что полёт не искусство,
А прыжок из окна — драматурга почетное хобби,
Выстрел в собственный глаз, обостряющий прочие чувства,
О которых мы ведали, плавая в женской утробе.
И качнуть элерон плавника, уповая на ветер,
На мгновение гневом замедлить период паденья,
И увидеть — за миг до того — наступление смерти
От любви — в череде незамеченных жизнью рождений.
Андрей Ханжин
