Продолжение:
Он восстанавливал Оптину, восстанавливал Шамордино, попутно помогая десяткам храмов и монастырей и тысячам людей, раздавая всё, что имел. На моих глазах какие-то доброхоты ему подарили машину (джип) и буквально через полчаса к нему со слезами обратилась группа прихожан какого-то нищего храма: «Помогите!» Он тут же достал ключи от машины и отдал им.
В другой раз ему подарили рясу (он ходил в старом, залатанном подряснике). «Подарили мне рясу - такая красивая была. – вспоминал он. - Думал, «хоть сам апостол Петр придет – не отдам». Проходит пять минут, и вдруг дверь открывается, заходит Леонид. Волосы распущены, в вишневом подряснике, с крестом, весь такой экстравагантный. Он духовное чадо Самсона, нашего батюшки. Заходит, я так смотрю на него и думаю «Ну, все, пропала моя ряса. А потом - нет, буду стоять до конца». Он поздоровался, кланяется, а я спрашиваю, провоцирую: «А что ты только в этом подряснике?». «Так ведь нет рясы, и никто не подарит». Понимаешь, да? А он еще как нарочно громко так это говорит. У меня душа в пятки ушла, думаю: «Ну, всё». Говорю: «Ну, ладно, поворачивайся». Открываю шкаф, достаю свою рясу: «Давай, примеряй». Он натягивает. «Забирай». «Ух, ты, - говорит, - это чья? Твоя? А как же я так возьму?». «Бери, бери». И вот видишь, я без рясы уже 20 или 15 лет. Да и вообще я уже старый, нищий, на мне не сидит ряса».
Он искренне сожалел, что его самого слишком мало, чтобы охватить всех нуждающихся, страждущих, болящих на земле, что он не может посетить и согреть каждого, кому в этот момент нужна помощь. «Я иногда сижу, - сокрушался он, - и думаю: «Как мне посетить больного, посетить заключенного в темнице, когда я сижу в монастыре? Как это сделать?». Выходишь на улицу, идет бабушка. «Матушка, вы куда отсюда потом едете? Я вас прошу отвезти баночку в больницу, там лежит паломник». «Хорошо». Всё, посетил. Поучаствовал. А в темнице как посетить? Далеко. И как попасть? Взял, написал письмо. У меня же адреса есть. Что-то послал. У нас Валериан был, он посылки делал для заключенных. Я написал открытку, какую то книжку взял, положил. Тоже поучаствовал».
Вокруг него были сотни, даже тысячи людей, которые донимали его вопросами, просьбами, требовали от него внимания, но он не бежал от них, а, наоборот, грустил, когда люди покидали Оптину. Помню, как проведя с нами несколько дней, он изобретал все новые поводы оставить нас в обители подольше, а когда все-таки мы собрались уезжать, вышел с нами за ворота, долго беседовал, а когда мы пошли, догнал и пошел с нами до леса. Позднее он признавался: «Идешь, к воротам подходишь, смотришь, как они уезжают и чувствуешь, как из тебя что то такое важное уходит». Только они отъехали, смотришь, другая машина подходит, выходят «Ой, отец Илиодор, мы приехали, нам бы устроиться»». И все начиналось по новой.
Он какой-то особенной, тихой, трогательной любовью любил Матерь Божию, говорил о ней всегда очень тепло, добро, постоянно пел молитвословия Ей (ах, как он пел с народом «Царицу мою преблагую…» или особенно им любимое «Агни Парфене» (Мария Дева Чистая…), покупал огромные букеты и носил Ей – к ее иконам, в Ее часовни.
Отец Илиодор очень любил святыни, святые места, источники. Если ехать из Оптиной, то не доезжая Перемышля справа от дороги стоиткрохотная часовенка святителю Николаю. Он всегда просил остановить машину, выходил, ставил и зажигал около нее свечи, пел тропарь святителю, кадил и только потом разрешал ехать дальше. В любую погоду окунался в святые источники (однажды под Подольском он на моих глазах окунался в 27-градусный мороз).
В последние годы он нередко ездил в Иерусалим, Бари, на Афон, откуда всегда привозил и раздавал сувениры – книжки, открытки, фигурки, святыньки. Однажды он стал звать меня с собой, я отказался, сославшись на то, что плохо переношу самолёт. Он засмеялся и, приблизившись ко мне, тихо сказал: «Я тоже боюсь. Как лечу, всегда запасные штаны беру с собой». Но летал, положившись на Бога и Матерь Божию и пел в самолете пасхальные песнопения.
Продолжение следует.