Антон Чехов
ХУДОЖЕСТВО
Хмурое зимнее утро.
На гладкой и блестящей поверхности речки Быстрянки, кое-где посыпанной снегом, стоят два мужика: куцый Серёжка и церковный сторож Матвей.
Серёжка, малый лет тридцати, коротконогий, оборванный, весь облезлый, сердито глядит на лёд. Из его поношенного полушубка, словно на линяющем псе, отвисают клочья шерсти. В руках он держит циркуль, сделанный из двух длинных спиц. Матвей, благообразный старик, в новом тулупе и валенках, глядит кроткими голубыми глазами наверх, где на высоком отлогом берегу живописно ютится село. В руках у него тяжёлый лом.
— Что ж, это мы до вечера так будем стоять, сложа руки? — прерывает молчание Серёжка, вскидывая свои сердитые глаза на Матвея.
— Ты стоять сюда пришёл, старый шут, или работать?
— Так ты тово… показывай…— бормочет Матвей, кротко мигая глазами…
— Показывай… Всё я: я и показывай, я и делай. У самих ума нет!
Мерять чиркулем, вот нужно что!
Не вымерямши, нельзя лёд ломать. Меряй! Бери чиркуль!
Матвей берёт из рук Серёжки циркуль и неумело, топчась на одном месте и тыча во все стороны локтями, начинает выводить на льду окружность. Серёжка презрительно щурит глаза и, видимо, наслаждается его застенчивостью и невежеством.
— Э-э-э! — сердится он.— И того уж не можешь! Сказано, мужик глупый, деревенщина! Тебе гусей пасти, а не Иордань делать! Дай сюда чиркуль! Дай сюда, тебе говорю!
Серёжка рвёт из рук вспотевшего Матвея циркуль и в одно мгновение, молодцевато повернувшись на одном каблуке, чертит на льду окружность. Границы для будущей Иордани уже готовы; теперь остаётся только колоть лёд…
Но прежде чем приступить к работе, Серёжка долго ещё ломается, капризничает, попрекает:
— Я не обязан на вас работать! Ты при церкви служишь, ты и делай!
Он, видимо, наслаждается своим обособленным положением, в какое поставила его теперь судьба, давшая ему редкий талант — удивлять раз в год весь мир своим искусством. Бедному, кроткому Матвею приходится выслушать от него много ядовитых, презрительных слов.
Принимается Серёжка за дело с досадой, с сердцем. Ему лень. Не успел он начертить окружность, как его уже тянет наверх в село пить чай, шататься, пустословить.
— Я сейчас приду…— говорит он, закуривая.— А ты тут пока, чем так стоять и считать ворон, принёс бы на чём сесть, да подмети.
Матвей остаётся один. Воздух сер и неласков, но тих. Из-за разбросанных по берегу изб приветливо выглядывает белая церковь. Около её золотых крестов, не переставая, кружатся галки. В сторону от села, где берег обрывается и становится крутым, над самой кручей стоит спутанная лошадь неподвижно, как каменная,— должно быть, спит или задумалась.
Матвей стоит тоже неподвижно, как статуя, и терпеливо ждёт. Задумчиво-сонный вид реки, круженье галок и лошадь нагоняют на него дремоту. Проходит час, другой, а Серёжки всё нет. Давно уже река подметена и принесён ящик, чтоб сидеть, а пьянчуга не показывается. Матвей ждёт и только позёвывает. Чувство скуки ему незнакомо. Прикажут ему стоять на реке день, месяц, год, и он будет стоять.
Наконец Серёжка показывается из-за изб. Он идёт вразвалку, еле ступая. Идти далеко, лень, и он спускается не по дороге, а выбирает короткий путь, сверху вниз по прямой линии, и при этом вязнет в снегу, цепляется за кусты, ползёт на спине — и всё это медленно, с остановками.
— Ты что же это? — набрасывается он на Матвея.— Что без дела стоишь? Когда же колоть лёд?
Матвей крестится, берёт в обе руки лом и начинает колоть лёд, строго придерживаясь начерченной окружности. Серёжка садится на ящик и следит за тяжёлыми, неуклюжими движениями своего помощника.
— Легче у краев! Легче! — командует он.— Не умеешь, так не берись, а коли взялся, так делай. Ты!
Наверху собирается толпа. Серёжка, при виде зрителей, ещё больше волнуется.
— Возьму и не стану делать…— говорит он, закуривая вонючую папиросу и сплёвывая.
