ИЗНАНКА МОДЫ

🎥 “Леонардо. Пять веков спустя”

Режиссёр Франческо Инверницци
Через 500 лет после того, как рука Леонардо прикоснулась к своему последнему произведению, он продолжает быть самым известным художником в мире и одной из самых влиятельных фигур в истории человечества. 

От «Крещения» Андреа Верроккьо из Уффици, при создании которого Леонардо превзошёл своего учителя и впервые показал себя новатором, до уникального пространственного решения «Тайной вечери» в Милане и от «Витрувианского человека», ставшего символом эпохи Возрождения, до Кодексов, в которых Леонардо предсказывал появление многоэтажных домов и даже подземного транспорта – этот фильм беспрецедентно широко освещает наблюдения и открытия гения. Благодаря комментариям экспертов, среди которых известные искусствоведы и инженеры, а также исследованиям, проведённым с использованием искусственного интеллекта, произведения и теоретические труды Леонардо открываются в новом свете. Вслед за художником вы последуете из Тосканы, пейзажи которой навели его на мысль о полёте, с высоты которого можно по-новому взглянуть на мир, в Милан, где проявился его гений инженера и стратега, и во Францию. 

Художник, архитектор, натуралист, военный стратег, инженер, учёный – Леонардо предстаёт перед нами как исследователь в постоянном поиске новых открытий.

Купить билеты

Миф десятый: Ахматова — поэт, ее нельзя называть поэтессой

Часто обсуждения творчества Ахматовой или иных аспектов ее биографии заканчиваются жаркими терминологическими спорами - «поэт» или «поэтесса». Спорящие небезосновательно ссылаются на мнение самой Ахматовой, подчеркнуто называвшей себя поэтом (что зафиксировали многие мемуаристы), и призывают продолжать именно эту традицию.

Однако стоит помнить о контексте употребления этих слов век назад. Поэзия, написанная женщинами, только начинала появляться в России, и к ней редко относились всерьез (см. характерные названия рецензий на книги женщин-поэтов начала 1910-х годов: «Женское рукоделие», «Любовь и сомнение»). Поэтому многие женщины-литераторы или выбирали себе мужские псевдонимы
- Сергей Гедройц 
- Антон Крайний 
- Андрей Полянин 

И писали от лица мужчины (Зинаида Гиппиус, Поликсена Соловьева). Творчество Ахматовой (и во многом Цветаевой) полностью изменило отношение к поэзии, создаваемой женщинами, как к «неполноценному» направлению. Еще в 1914 году в рецензии на «Четки» Гумилев делает символический жест. Назвав несколько раз Ахматову поэтессой, в конце отзыва он дает ей имя поэта: «Та связь с миром, о которой я говорил выше и которая является уделом каждого подлинного поэта, Ахматовой почти достигнута».

В современной ситуации, когда достоинства поэзии, созданной женщинами, уже не нужно никому доказывать, в литературоведении принято называть Ахматову поэтессой, в соответствии с общепринятыми нормами русского языка.

Итак, создательница поэтического образа и целого направления стиля в моде Анна Ахматова - достойный пример как из «ничего» сделать сенсацию, символ, моду.

Миф седьмой: Ахматова была принципиальной противницей эмиграции

Этот миф был создан самой поэтессой и активно поддерживается школьным каноном. Осенью 1917 года Гумилев рассматривал возможность переезда за рубеж для Ахматовой, о чем сообщал ей из Лондона. Уехать из Петрограда советовал и Борис Анреп. На эти предложения Ахматова ответила стихотворением, известным в школьной программе как «Мне голос был…».

Почитатели творчества Ахматовой знают, что этот текст является на самом деле второй частью стихотворения, менее однозначного по своему содержанию, — «Когда в тоске самоубийства…», где поэтесса рассказывает не только о своем принципиальном выборе, но и о тех ужасах, на фоне которых принимается решение.

Недавно найденные и опубликованные крупнейшим ахматоведом Романом Тименчиком два письма поэтессы заставляют подвергнуть этот миф серьезной корректировке.

«Думаю, могу не описывать, как мне мучительно хочется приехать к тебе. Прошу тебя — устрой это, докажи, что ты мне друг…
Я здорова, очень скучаю в деревне и с ужасом думаю о зиме в Бежецке. <…> Как странно мне вспоминать, что зимой 1907 года ты в каждом письме звал меня в Париж, а теперь я совсем не знаю, хочешь ли ты меня видеть. Но всегда помни, что я тебя крепко помню, очень люблю и что без тебя мне всегда как-то невесело. Я с тоской смотрю на то, что сейчас творится в России, тяжко карает Господь нашу страну».

Анна Ахматова — Николаю Гумилеву. 15 августа 1917 года
Соответственно, осеннее письмо Гумилева является не предложением к отъезду за рубеж, а отчетом по ее просьбе.

После порыва к отъезду Ахматова достаточно скоро решилась остаться и уже не изменила своего мнения, что прослеживается и в других ее стихотворениях (например, «Ты — отступник: за остров зеленый…», «Высокомерьем дух твой помрачен…»), и в рассказах современников. По воспоминаниям, в 1922 году у Ахматовой вновь появляется возможность уехать из страны: Артур Лурье, обосновавшись в Париже, настойчиво зовет ее туда, но она отказывает (на руках у нее, по свидетельству конфидента Ахматовой Павла Лукницкого, было 17 писем с этой просьбой).

Миф восьмой: Сталин завидовал Ахматовой

Сама поэтесса и многие ее современ­ники посчитали появление постанов­ления ЦК 1946 года «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», где шельмовались Ахматова и Зощенко, следствием события, произошедшего на одном литературном вечере. «„Это я зарабатываю постановление“, — говорила Ахматова о фотографии, сделанной на одном из вечеров, проходивших в Москве весной 1946 года. <…> По слухам, Сталин был разгневан пылким приемом, который оказывали Ахматовой слушатели. Согласно одной из версий, Сталин спросил после какого-то вечера: „Кто организовал вставание?“», — вспоминает Ника Глен. Лидия Чуковская дополняет: «Ахматова полагала, что… Сталин приревновал ее к овациям… Аплодисменты стоя причитались, по убеждению Сталина, ему одному — и вдруг толпа устроила овацию какой-то поэтессе».

Как подмечает Александр Жолковский, для всех воспоминаний, связанных с этим сюжетом, характерны типичные оговорки («по слухам», «полагала» и так далее), что является вероятным признаком домысла. Реакция Сталина, как и «цитатная» фраза о «вставании», не имеют документальных подтверждений или опровержений, поэтому этот эпизод стоит рассматривать не как абсолютную истину, а как одну из популярных, вероятных, но до конца не подтвержденных версий.

Миф девятый: Ахматова не любила своего сына

И это не так. В непростой истории взаимоотношений Ахматовой со Львом Гумилевым много нюансов. В ранней лирике поэтесса создавала образ нерадивой матери («…Я дурная мать», «…Отыми и ребенка, и друга…», «Для чего же, бросив друга / И кудрявого ребенка…»), в чем была доля биографизма: детство и юность Лев Гумилев провел не с родителями, а с бабушкой, Анной Гумилевой, мать и отец лишь иногда приезжали к ним. Но в конце 1920-х годов Лев перебрался в Фонтанный дом, в семью Ахматовой и Пунина.

В последние годы Ахматова не раз говорила близким о желании восстановить прежние отношения с сыном.

Миф четвертый: Ахматову преследовала несчастная любовь

Подобный вывод напрашивается после прочтения почти любой книги стихов поэтессы. Наряду с лирической героиней, оставляющей своих возлюбленных по собственной воле, в стихотворениях есть и лирическая маска женщины, страдающей от неразделенной любви («Меня покинул в новолунье…», «Дверь полуоткрыта…», «Сегодня мне письма не принесли…», «Вечером», цикл «Смятение» и т. д.). Однако лирическая канва книг стихов далеко не всегда отражает биографию автора: возлюбленные поэтессы Борис Анреп, Артур Лурье, Николай Пунин, Владимир Гаршин и другие отвечали ей взаимностью.

Миф пятый: Гумилев — единственная любовь Ахматовой

Брак Ахматовой с поэтом Николаем Гумилевым длился с 1910 по 1918 год. С 1918-го по 1921-й она была замужем за ученым-ассириологом Владимиром Шилейко (официально они развелись в 1926 году), а с 1922 по 1938 год состояла в гражданском браке с искусствоведом Николаем Пуниным. Третий, так и не оформленный официально брак вследствие специфики времени имел свою странность: после расставания супруги продолжали жить в одной коммунальной квартире (в разных комнатах) — и более того: даже после смерти Пунина, находясь в Ленинграде, Ахматова продолжала жить с его семьей.

Гумилев также повторно женился в 1918 году — на Анне Энгельгардт. Но в 1950–60-е годы, когда «Реквием» постепенно доходил до читателей (в 1963 году поэма была опубликована в Мюнхене) и интерес к запрещенному в СССР Гумилеву стал пробуждаться, Ахматова взяла на себя «миссию» вдовы поэта (Энгельгардт к тому времени также уже не было в живых). Подобную роль выполняли Надежда Мандельштам, Елена Булгакова и другие жены ушедших литераторов, храня их архив и заботясь о посмертной памяти.

Миф шестой: Гумилев бил Ахматову

Такой вывод не делали не только поздние читатели, но и некоторые современные поэты. Неудивительно: почти в каждом третьем стихотворении поэтесса признавалась в жестокости мужа или возлюбленного: «…Мне муж — палач, а дом его — тюрьма», «Все равно, что ты наглый и злой…», «Углем наметил на левом боку», «Место, куда стрелять, Чтоб выпустить птицу — мою тоску В пустынную ночь опять. Милый! не урони твою руку. / И мне недолго терпеть…», «Муж хлестал меня узорчатым, / Вдвое сложное ремнем» и так далее.

Поэтесса Ирина Одоевцева в мемуарах «На берегах Невы» вспоминает негодование Гумилева по этому поводу: «Он [поэт Михаил Лозинский] рассказал мне, что его постоянно допытывают студисты, правда ли, что я из зависти мешал Ахматовой печататься… Лозинский, конечно, старался их разубедить.
<…> <…> Наверно и вы, как они все, твердили: Ахматова — мученица, а Гумилев — изверг.
<…> Господи, какой вздор! <…> …Когда я понял, что она настолько талантлива, я даже в ущерб себе постоянно выдвинул ее на первое место.
<…> Сколько лет прошло, а я и сейчас чувствую обиду и боль. До чего это несправедливо и подло! Да, конечно, были довольно много статей, которые я не хотел, чтобы она печатала. Хотя бы вот: Муж хлестал меня узорчатым, Вдвоем сложным ремнем.
Ведь я, подумав, из-за этих строк прослыл садистом. Про меня пустили слух, что я, надев фракцию (а у меня и фрака еще не было) и цилиндр (цилиндр у меня, правда, был), хлещу узорчатым, двойным сложенным ремнем не только тогда свою жену — Ахматову, но и своих молодых поклонниц, предварительно раздев их догола».

Примечательно, что после развода с Гумилевым и после заключения брака с Шилейко «побои» не ограничивались: «От любви Твоей загадочной, / Как от боли, в крик кричу, / Стала желтой и припадочной, / Еле ноги волочу», «А в пещере» у дракона Нет пощады, нет закона. / И посетит на стенке плеть, / Чтобы песни мне не петь» — и так далее.

Миф третий: Ахматова довела поклонника до самоубийства, что потом описала в стихах

Обычно это подтверждают цитатой из ахматовского стихотворения «Высокие своды костела…»: «Высокие своды костела / Синей, чем небесная твердь… / Прости меня, мальчик веселый, / Что я принесла тебе смерть…»

Все это и правда, и неправда одновременно. Как показала исследователь Наталия Крайнева, у Ахматовой действительно был «свой» самоубийца — Михаил Линдеберг, покончивший с жизнью из-за несчастной любви к поэтессе 22 декабря 1911 года. Но стихотворение «Высокие своды костела…» написано в 1913 году под впечатлением от самоубийства другого юноши, Всеволода Князева, несчастно влюбленного в подругу Ахматовой, танцовщицу Ольгу Глебову-Судейкину. Этот эпизод повторится и в других стихах, например в «Голосе памяти». В «Поэме без героя» Ахматова сделает самоубийство Князева одним из ключевых эпизодов произведения. Общность произошедших с подругами событий в историософской концепции Ахматовой могла впоследствии соединиться в одно воспоминание: недаром на полях автографа «балетного либретто» к «Поэме» появляется пометка с именем Линдеберга и датой его кончины.

Миф второй: Ахматова была признанной красавицей

Многие мемуарные записи действительно содержат восхищенные отзывы о внешности молодой Ахматовой («Из поэтесс… ярче всего запомнилась Анна Ахматова. Тоненькая, высокая, стройная, с гордым поворотом маленькой головки, закутанная в цветистую шаль, Ахматова походила на гитану… Мимо нее нельзя было пройти, не залюбовавшись ею», — вспоминала Ариадна Тыркова; «Она была очень красива, все на улице заглядывались на нее», — пишет Надежда Чулкова).
Тем не менее более близкие люди поэтессы оценивали ее как женщину не сказочно красивую, но выразительную, с запоминающимися чертами и особо притягательным шармом. «…Назвать нельзя ее красивой, / Но в ней все счастие мое», — писал об Ахматовой Гумилев. Критик Георгий Адамович вспоминал: 
«Теперь, в воспоминаниях о ней, ее иногда называют красавицей: нет, красавицей она не была. Но она была больше, чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда не приходилось мне видеть женщину, лицо и весь облик которой всюду, среди любых красавиц, выделялся бы своей выразительностью, неподдельной одухотворенностью, чем-то сразу приковывавшим внимание».
Сама Ахматова себя оценивала так: «Я всю жизнь могла выглядеть по желанию, от красавицы до урода».

Ахматова - создательница мифов.
Как и мною горячо любимая Шанель, Ахматова была гением самопиара, создав немыслимое количество мифов о себе.

10 мифов об Ахматовой
Правда об отношениях поэтессы с Николаем Гумилевым, Львом Гумилевым, Иосифом Сталиным - и многое другое.

И не простого хана, а именно Ахмата - последнего хана Золотой Орды, потомка Чингисхана. Этот популярный миф начал создаваться самой поэтессой еще в конце 1900-х годов, когда возникла необходимость в литературном псевдониме (настоящая фамилия Ахматовой — Горенко). «И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы…» — вспоминала Лидия Чуковская ее слова. Однако подобный ход для эпохи Серебряного века был не так уж и безрассуден: время требовало от новых литераторов артистического поведения, ярких биографий и звучных имен. В этом смысле имя Анна Ахматова прекрасно соответствовало всем критериям (поэтическим — оно создавало ритмический рисунок, двухстопный дактиль, и имело ассонанс на «а», и жизнетворческим — носило флер таинственности).

Что касается легенды о татарском хане, то она сформировалась позже. Реальная родословная не укладывалась в поэтическую легенду, поэтому Ахматова преобразовала ее. Здесь следует выделить биографический план и мифологический. Биографический состоит в том, что Ахматовы действительно присутствовали в роду поэтессы: Прасковья Федосеевна Ахматова была прабабкой со стороны матери. В стихотворениях линия родства немного приближена (см. начало «Сказки о черном кольце»: «Мне от бабушки-татарки / Были редкостью подарки; / И зачем я крещена, / Горько гневалась она»). Легендарный план связан с ордынскими князьями. Как показал исследователь Вадим Черных, Прасковья Ахматова была не татарской княжной, а русской дворянкой («Ахматовы — старинный дворянский род, происходивший, по всей видимости, от служилых татар, но давным-давно обрусевший»). Никаких данных о происхождении рода Ахматовых от хана Ахмата или вообще от ханского рода Чингизидов не имеется.

Темное (далеко не всегда черное, иногда темно-синее, глубоко-лиловое) платье простого кроя стало главным символом стиля Ахматовой, как «маленькое черное платье» — символом стиля Коко Шанель. «Очень стройная, очень юная женщина в темном наряде», — такой запомнил ее Владимир Пяст; «высокая, в темном платье, закутанная в шаль» — такую ​​разработала Сильвия Гитович. В простом черном платье Ахматову изобразил Юрия Анненкова и сфотографировал Лев Горнунг. В строгом силуэте восточный минимализм сочетался с изысканной утонченностью принципа моды начала XX века.

Идеальный вариант стилистики для не очень красивого человека - это создать за счет одежды уникальный, индивидуальный образ, ставший символом поэзии.

Шаль непременно возникает в посвященных Ахматовой стихотворениях: у Блока она «испанская», у Мандельштама — «ложноклассическая», Цветаева пишет про «шаль из турецких стран» и сравнивает ее с мантией. Как и «парижская» челка, туго натянутая на плечи шаль стала частью узнаваемого стиля поэтессы: «Вот это в самом деле моя вещь», — говорила Ахматова. Этот аксессуар поэтесса выбирала под наряд: кружевную шаль надевала с модным платьем в цветочек, желтую по-бакстовски смело сочетала с синим, как на знаменитой картине Альтмана.