Утро, повесив на крючок боржомской зорьки грузинское солнце, и по-хозяйски зайдя в мастерскую дня со всей своей неутолимой жаждой к работе, принялось творить новое волшебство, стараясь не разбудить туристов, добрых грузинских предпринимателей, сладко спящих на мешках с чурчхелой, польских ложкарей и эстонских цимбалистов, приехавших на музыкальный фестиваль «Пузыри». Не спали только мы, на ощупь пробираясь к выходу, мимо уснувшего за рабочим столом в лужице собственной слюны коридорного, стараясь не потревожить его щедрый сон, развернувшийся на сырых карих глазах, накрытых шторками боржомских век.
Без завтрака, без чашки кофе, крепко жмурясь и мотая головой, чтобы разбросать остатки сна, мы шли к парковке. Боржоми спал. На вершинах оплаканных ветром гор лежали перья утренних облаков. Вокруг было тихо как в церкви и лишь гул наших чемоданных колес сердил эталонную тишину. Мы ехали в Кахетию, в главный грузинский предлог выпить, в регион, призванный стать дном моего алкогольного падения. Я начинал уставать от выпитого вина, почти не чувствуя изуродованное виноградом сердце, сморщенное алкоголем до размера грецкого ореха.
Пять часов дороги. Путь снова лежал через Тбилиси. Похмельный туман в голове начинал приобретать накопительный эффект и мешал принимать решения, но я знал точно, что нужно поесть и помнил, что нужно заехать в городок по дороге, название которого ни один человек с первого раза произнести не в состоянии – Уплисцихе – древнейший пещерный город, вырезанный людьми в уютном брюхе грузинской горы.
Ветер вперемешку с дождем истерично хлестал дырявые камни. Я, как мне казалось, уже осмотрев город, искал указатель к выходу, как взгляд зацепил табличку «Винная дегустация». Я зажмурил глаза, мысленно выругался и побрел в сторону лоз, коричневыми канатами намотанными на деревянные колья, вколоченные в землю. 5 лари за вход. Четыре винных подачи и скромнейшая закуска из сыра и сухофруктов. Без энтузиазма я опрокинул все поданные пластиковые колпачки с вином в горло, сгреб рукой из тарелки сыр и пошел к выходу, как взгляд упал на бутылку, похожую на приличную, в коробке и стоящую в витрине особняком. Шах и мат – приличное Саперави в дорогу на завтрак с сыром и румяным шоти – вот она безграничная глубина золотого утра. Я купил, но пока прикладывал карту к терминалу, осознание того, что я стою на пороге алкоголизма, усилилось кратно.
До Кахетии оставалось три часа. Указатели на дороге сообщали о приближающемся Тбилиси. Я посмотрел на себя в зеркало, на свой красный нос, доминирующий и пылающий на лице, посмотрел как сыр пропитывает жиром еще горячий шоти, разодранный зубами и лежащий на подлокотнике, на початую Саперави, еще раз взглянул на указатель-провидение и молча сказав Андрею «давай в Тбилиси», облегченно выдохнув и стряхнув с футболки белые лавашьи крошки. Я смотрел в окно твердо уверенный в своем выборе, полностью перекроив поездку. И молча глядел вдаль, в которой вместо дорожного пейзажа возникла картина, заполнившая парами Саперави все мое воображение…
…вот я, сидящий на картонке, задумчиво жмурюсь от теплой волны креозота, накатывающей и согревающей меня с приехавшим поездом. Вот лес равнодушных ног, проходящих мимо меня людей, некоторые из которых, сжалившись, бросают железные кружки монет в лежащую рядом со мной шапку. Вот опухшая от стеклоочистителя «Секунда» жена, терпеливо ждущая меня на теплотрассе. Благотворительный супчик в социальной столовой. Недоеденная кем-то путейная котлетка, стыдливо украденная с буфетного стола в зале ожидания. Пивные морщины на фиолетовом лице, напоминающего репу. Голод и беззаконие. Пыль и вонь. Холод и вечный железнодорожный пейзаж, сотрясающийся звоном винных бутылок. Бычок с оторванным фильтром, выкуренный до нуля. Сухой суп в консервной банке и друзья-собаки вокруг, – все это, как в книжке-раскладушке, раскрылось передо мной в автомобильном окне, приобретя реальные очертания и отчетливые перспективы.
