Игорь Караулов. Стихи и вокруг них

÷÷÷
Когда-то за любовь к своей стране
мы получали синяки и шишки,
и наши скромно изданные книжки
бомондом были прокляты вполне.

Теперь не то чтобы видна виктория,
но ясно, что не будет поражения,
и скромные приятели, которые
молчали в стороне, пришли в движение.

Гляжу, возвысил голос свой и тот
застенчивый, и непричастный этот
внезапно оказался патриот.
Выходит, есть работающий метод.

Где критики? В тиши журнальных нор?
В идиллии библиотечных клубов?
Белинский - артиллерии майор,
под Угледаром ранен Добролюбов.

Тынянов водит рой БПЛА,
а Шкловский пал в районе Водяного.
Когда ещё так высока была
цена чужого искреннего слова?

Какая кровь за слово пролита,
какие средства брошены и силы,
чтоб вы, мои товарищи, уста
отверзли и промолвили "Россия".

Теперь уж что? Возьмёмся за труды,
обнимемся единой цели ради.
И мы вас, братья, в первые ряды
пропустим на торжественном параде.

÷÷÷
Вылета ждали ночью, почти до трёх.
За беседой успели забыть о делах, обидах.
Говорили о том, что Родина - это вдох,
но до чего же разным бывает выдох.

Родина ежесекундно глядит на нас
глазами ребёнка, бармена, стюардессы.
Не хочется выдыхать углекислый газ,
хотя, говорят, он полезен для роста леса.

Сколько не сделано, сколько не спасено
жизней, снов - а дыханье иссякнет скоро.
Но кто выдыхает инертный газ ксенон,
тот ни свободы не стоит, ни разговора.

÷÷÷
По земле, отобранной у немцев,
хорошо шагать: айн, цвай.
Покупать в ларьке солёный брецель,
с ним тянуть зелёный сладкий чай.

Русские играют в немцев сами,
надевают рыцарскую сталь.
Хищными тевтонскими глазами
через море смотрят вдаль.

Будет, будет русским город Данциг,
станет Висла - новая Нева.
Чувствую, что Рига хочет сдаться,
как солдатская вдова.

Не глядим на расы, мы же не тарасы,
каждого наш дом принять готов.
У цветочницы на Розенштрассе
мы попросим русских васильков.

÷÷÷
А завтра мир. Но только нету ног,
и вместо каждой - тонкий стебелёк.
Ходячий шумный куст на стебельках.
А сила есть. А сила вся в руках.
Да, сила есть: свернуть бы горы мог.
Титановые стебли вместо ног.
И сам - титан: низвергнут был и встал.
И ноги - несгибаемый металл.
И горе есть. Но ведь не выше гор?
А завтра мир, а завтра договор.

÷÷÷
Из начальной школы, из корзины
дети выпадают по пути -
будущие тайные брамины,
смешанного леса ассорти.
Эти дети - ягодная раса:
тут морошка, ежевика там.
Выкатились мелкие из класса,
разбрелись по склонам, по холмам.
Педагог, твоя дырява ноша,
расплылась тропинка вдоль реки.
Заблестит осенняя пороша,
и на белом вспыхнут огоньки.
И зелёным пламенем крыжовник
возвестит о времени ином,
где без козьих ножек и книжонок
сам собою выстроится дом.
И калина нового пророка
ослепит сиянием куста.
А учитель? Он уже далёко,
и корзина за спиной пуста.
За дорогой есть ещё дороги,
а за тьмой найдёшь такую тьму,
о которой грезят педагоги,
но войти придётся одному.

÷÷÷
Вы заперты в скорлупке слова "я".
Мы заперты в скорлупке слова "мы".
Но божество является из тьмы,
едва проснувшись, не надевши юбки,
и лезвием тупого бытия
бьёт по одной, бьёт по другой скорлупке.
Таким путём из частного безумья
готовится вселенская глазунья.

÷÷÷
Слегка напоминает девяностые,
когда интеллигенты длинноостые, 
усатые, премного бородатые 
по офисам ходили, где богатые, 
вчерашние бандиты и геноссе, 
обкашливали разные вопросы,
пакуя деньги, как макулатуру:

Подайте, Христа ради, на культуру!
На толстые-претолстые журналы,
на выставки, музеи, кинозалы, 
на экспериментальные театры,
на изученье бабочек Суматры.

Порой давали - просто, без морали.
И так же, без морали, отбирали.
Театры и журналы выживали 
и корочки засохшие жевали. 

Теперь разнообразные таланты 
образовали очередь на гранты.
Их новый благодетель - государство,
лишённое буржуйского коварства. 
Но если не придумаешь проекта,
то ты никто, а при проекте - некто.
И если нет знакомого в АПешке, 
тебе дорога не в ферзи, а в пешки.

Одни потеют в маске патриота, 
других вербует творческая рота. 
Одни кричат "свои!", другие - "наши!",
а мимо нас опять проносят чаши.

А всё-таки чуть более по совести,
и хорошо, что больше нету Сороса
и нету с нами Гельмана Марата,
иначе всё бы было им сожрато. 

÷÷÷
С тех пор, как предков выгнали из рая
и грозный ангел взял на карандаш,
в который раз воюет наш Израиль, 
хотя он нам нисколечко не наш.
И всё же наш, поскольку Додик, Фира
и прочие уехали туда,
кто пренебрёг шестою частью мира,
кого здесь испугали холода. 
Ты помнишь ли, товарищ, Голду Меир,
когда еврей нахрапом взял Синай 
и некто Зорин врал, как сивый мерин?
Не помнишь? Непременно вспоминай. 
И как орденоносного Насера
сменил предатель, хитренький Садат,
сражённый позже пулей офицера 
напротив марширующих солдат?
Ах, было дело - Сабра и Шатила, 
рыданья вдов и горький хлеб сирот.
Когда бы Палестина победила,
вернулся бы весь избранный народ.
Аэропортов туалетный кафель 
покрыли бы ивритские слова,
и не картофель - хумус и фалафель 
в свои салаты клала бы Москва.
Москва и так ходила в арафатках, 
а мэр её примеривал кипу,
но вечный спор о допотопных фактах
не выводил на верную тропу.
И вновь, как прежде: генерал ворует, 
интеллигент грустит в своём углу,
Израиль же с шиитами воюет
и с ходу убивает Насраллу. 
На что, скажи, народ еврейский избран:
изобрести эстраду и ОТО,
мир заразить фрейдизмом, коммунизмом 
и воевать со всеми ни за что?
Допустим, мы сломаем Украину,
и сразу же за мирные дела:
любить, пахать, не разгибая спину.
А вот евреев ждёт аятолла.
А значит, снова тысячи убитых,
над морем и заливом бабий вой.
Когда Израиль победит шиитов, 
он будет воевать с самим собой.

÷÷÷
Город сморщен, по краям обуглился.
Мы его сжигаем, как письмо.
Дымом задохнувшиеся улицы
мусорным самумом занесло.

Падал батальон за батальоном
замертво у этих чёрных врат.
Город будто был заговорённым:
от стены отскакивал снаряд.

Чародей под вечер слал ворону,
и ворона каркала во тьме:
"Русский воин, позабудь дорогу
в неприступный город на холме.

Здесь тебе прожгут затылок оловом,
немочью обвяжут, как ремнем".
Командир закуривал и сплёвывал:
"Ничего, ещё раз поднажмём".

Поднажали. Рухнуло заклятье,
и сквозь чёрный холод, чёрный жар
с четырёх сторон заходят братья
в обречённый город Угледар.

Сдаться в плен считайте высшим благом,
если жизнь хоть как-то дорога.
Хорошо горит под русским флагом
гордость неуёмного врага.

БМП елозит пыльным траком
по костлявым пальцам колдуна,
и немногим выжившим собакам
мы даём иные имена.

÷÷÷
Не столько понимаешь, что к чему,
сколько заткнуться, замолчать не можешь
и молоко словесное творожишь 
и азбуки мельчишь величину. 

Забота, ограниченная ленью,
витийствует, вольготно ворожа,
и в буквах-будках смысла сторожа
заснули накануне ограбленья.

÷÷÷
Этот клоун выбился из сил,
и его прикончил конвоир. 
Жизнью за искусство заплатил 
престарелый клоун Казимир.

И на рыжей зоне беготня:
бьют в решётки, хлопают в тазы.
Бледное начальство беленя, 
режут вены красные носы.

Клоунесса, не марай лица 
кремом и лосьоном от морщин. 
Будь верна искусству до конца,
делай так, как я тебя учил.

Пусть прожектора над головой
светом ткут рекламу бакалей. 
Вспомни, как на пражской мостовой
мы играли дам и королей. 

Там нас принимали как никто,
сказывалась местная среда,
но улитка тащит шапито 
на себе в другие города.

Клоунесса, где твой аппетит?
Закажи в таверне каплуна. 
Жизнью за искусство заплатить -
выгодная сделка, шок-цена.

Ремесло сатиров и кривляк 
нас ведёт, как властная рука,
в дом любви, в ангар или в барак,
но везде утешат дурака.

÷÷÷
По парню, видно, плачет зона:
он выбрит, в кепочке - но он
поэтикою Аронзона
четвёртый месяц увлечён.

Он сам едва не стал поэтом,
его стихия позвала.
Но у него кликуха "Бэтмен"
и на районе есть дела.

Какие в мире неполадки,
он всё исправит, он один.
Вчера он вынес две палатки,
сегодня - книжный магазин.

У переулков нет закона,
уроды ждут у гаража.
Зелёный томик Аронзона
спасает сердце от ножа.

÷÷÷
Все бабы трахнуты. Вся наркота
прокурена, пронюхана, проколота,
и вот твоя последняя верста -
в стране, где толком не бывает холода.

Блюдёшь субботу, приобрёл семью -
унылое, но верное пристанище,
а брошенную скрипочку твою
терзают твои бывшие товарищи.

Таможня не на всё дала добро,
не вывезешь азарта, страсти, дерзости.
Оставлено в баулах серебро
молчания - на нём теперь всё держится.

Призвания отцепленный вагон
стоит вдали от оживлённых станций.
Ты в сентябре отметишь Новый год,
а января не станешь дожидаться.

÷÷÷
Закусочную "Атлантида"
водилы держат на плаву. 
Здесь кормят сытно, не для вида,
но я и так переживу. 

Хранит от ветра ткань-плащёвка, 
восходит осень над страной.
- Ужель та самая Кущёвка?
- Да где и быть-то тут иной?

Пугаться прошлого не стоит, 
не каждый местный - Цеповяз. 
Чуть что, гаишник-кубаноид 
спасёт империю и нас.

Зато вокруг степная воля,
от моря и до синих гор.
Учиться жить у дальнобоя 
ещё не поздно, гастролёр. 

Он принимает душ за двести,
он ест солянку и гуляш. 
Ему отчизна в каждом месте,
он в каждой точке свой и наш.

Он не зациклен на обиде,
не знает цели, только путь,
и нашей общей Атлантиде 
он не позволит утонуть. 

÷÷÷
Вспоминаю запущенный быт
и усилие быть, не казаться. 
Но Василий Казанцев забыт,
не прославлен Василий Казанцев. 

Мой народ не возвёл его в культ,
не читает в метро и на даче. 
Я не жалую слова "манкурт",
только как тут сказать-то иначе?

Да, не гений, какого вовек 
нам на радость земля не рождала.
Просто мыслил и жил человек. 
Жил и мыслил... а этого мало?

Сколько их по хрущёвским домам
и по брежневским башням родимым 
собирало блистательный хлам,
с крематорным растаявший дымом?

Сколько их и теперь по Руси
мастерит, маракует и петрит. 
"Что вам эта Гекуба?" - спроси.
Помолчат, ничего не ответят. 

Кто-то смотрит на нас с высоты,
различает Рифей и Пацифик.
В мир невидимый строит мосты
одинокий сибирский понтифик.

Мир невидимый, шар золотой 
нависает над утренней ленью.
Жаль, не хватит одной запятой, 
чтобы предотвратить столкновенье. 

÷÷÷
Я в разгар сентября укатил на зелёное море
посмотреть, где селились былые заштатные боги,
и какие в грядущем настанут словесные моды,
и какую мне песню поставят в конечном итоге.

Море слыло зелёным, но было на самом-то деле
светло-серым, стальным, желтоватым, жемчужным, свинцовым.
Ветер рвал бельевые верёвки без видимой цели,
в этой бешеной пляске я был неважнецким танцором.

Я учил мастерству, но учился, насколько возможно,
быть живым до конца: эта штука даётся со скрипом.
Я терзал молодых осторожно, позорно, безбожно.
Я боюсь, моя речь им порою казалась санскритом.

По утрам я бродил по песку волнового помола
и не видел ни яхт, ни баркасов, ни лодок, ни джонок.
Я в разгар сентября укатил на Азовское море.
(Кто назвал его синим, тот лжец и дешёвый подонок.)

Как тебе показать этот пляж, оскудевший телами,
гряды мёртвых медуз и уснувших до лета беседок?
Я проснулся до света, заевшую дверь протаранил
и в автобус пошёл, ключ от номера сдав напоследок.

ЛЕНИНСКИЙ ЗАЧЁТ

1
Тот, снесённый в Киеве и Харькове. 
Тот, на чей гранитный лоб
низколобые плевали, харкали, 
на руинах празднуя флешмоб. 
Тот, напоминавший Чарли Чаплина 
маленький танцор под барабан, 
в голове отмеривавший тщательно,
сколько воли и каким рабам.
Тот, насквозь проехавший под пломбою 
неприятельские города.
Тот, грозивший миру красной бомбою, 
кажется, опять идёт сюда.

2
Евтушенко утонул в канаве.
Как я этого хотел, желал.
Евтушенко мы судить не вправе:
он велик, как марксов Капитал.
Его диски улетают на Горбушке,
его мерчем полон Черкизон,
где торгуют бывшие хиппушки, 
пересевшие на метадон. 
В полинявшей майке с Евтушенко 
мёртвый Ленин гонит по стриту. 
Присмотрись к природе хорошенько, 
ты его увидишь за версту.
В майке, а по-нашему в тишотке, 
с молодой огромной головой,
мёртвый Ленин - это парень чёткий
и порою кажется живой.
Он кричит живущим в тесной колбе, 
своего не видящим лица:
хватит, беднота, сидеть на полбе, 
не пора ль попробовать мясца?

3
Ленинские зачёты - 
большие зевоты. 
Школьные туалеты. 
Будем как туареги. 
В безлюбовной Сахаре
замотанные платками 
сбиваемся в караваны 
сдаём деньги на карабины. 
Сердце рвётся в набеги,
желудок погряз в хараме. 
Будем как туареги,
купленные хохлами.
Перед дверями харчевни
запах верблюжьего пота.
Так и не сдал кочевник 
ленинского зачёта. 

4
Бедные! Бежим, прихватив патронташ:
как там положение на фронтах?
Остров Врангеля захватил Деникин,
кто такой, поди ещё пойми.
Все сегодня бегают под ником, 
каждый третий мнит себя комбригом,
ордена расхватаны детьми.
Лёва Троцкий сел верхом на бота, 
делается грязная работа 
чистыми руками подлеца. 
В отраженьях не видать лица.
Как мы исчерпаем электроны?
Мёртвый Ленин обрывает телефоны,
плетью подгоняет телеграф. 
Дайте правды! Правда выше прав.

5
На фронте отрывают ноги,
а пришивают их в тылу.
Они мутируют в дороге 
от нашего к вашему столу.
Кость превращается в металл,
а мясо... там не нужно мяса.
Боец на койке не сломался,
читает марксов Капитал. 
Триста процентов! Нет таких
вообразимых преступлений...
Он не двухсотый и не пленный.
Он будет на чужих двоих
таким, как был - самим собой
и легче, может быть, по весу.
А у России - та же боль
в том месте, где была Одесса. 
"Нет преступлений, на которые 
под страхом виселицы не..."
К ночной больнице мчатся скорые
и пламя дыбится в окне.

6
Среди баб с шарманками-авоськами,
заслонивших дымный горизонт,
вижу тень товарища Подвойского.
Я спрошу товарища Подвойского:
чем он пахнет, чем воняет фронт?
Пахнет ли он жжёною резиной,
Родиной, сгоревшим букварём?
Пахнет ли походной медициной -
кокаином и нашатырём?
Я не знаю, как воняют трупы,
никогда ещё не нюхал труп.
Я звонил товарищу Цюрупе, 
он ответил про запасы круп. 
Преющим портянкам и рубахам 
трудно пахнуть так, как крем-брюле.
Говорят, что фронт воняет страхом:
этот запах слышен и в Кремле.
Со стены портрет в дубовой раме
говорит, качая бородой:
фронт воняет чьими-то деньгами:
дивидендом, прибылью, маржой. 
Бьётся, обрывая телефоны, 
мёртвый Ленин в клетке над Москвой. 
Где-то за ночные терриконы 
армия идёт в последний бой.

7
И Николай Второй как маятник Фуко,
когда так надо спать, но нифига не спится 
и тупо жмёшь на "обновить страницу",
но до утра всё так же далеко.

Предатель, патриот - не видно по лицу,
дворцовое зерно хомячат пораженцы, 
и Николай Второй как галка на плацу,
откуда навсегда ушли преображенцы.

Монархия моя - картошка в мундирках, 
республика моя - планета на шампуре,
и над Ливадией, повергнутою в прах,
встаёт аэростат в серебряной глазури.

÷÷÷
Работа всё не движется никак,
дай отдохнуть от умственных стараний.
Я так люблю цыганщину, блатняк
и чтобы скрипка пела в ресторане.

Расслабишься, и сердце защемит,
когда звучит простая шансонетка.
Я провалюсь в советский общепит,
как в таксофон ребристая монетка.

Передо мной меню былой поры,
но, как назло, в кармане ни дуката.
Не нужно мне жюльенов и икры,
я буду сыт дворовым пиццикато.

Советский быт, язвительный халдей,
сдающий посетителей в гэбуху.
Но музыка - простишь ли, Амадей, -
приятна моему плохому слуху.

Печальный Смеляков мелькает тут,
и Межиров бредёт с бильярдным кием,
и цинику Нагибину несут
огромную котлету а-ля Киев.

Пропой на бис хотя бы пару строк,
волшебница, и я в долги залезу.
А на пороге появился Блок,
и лысый лабух грянул "Марсельезу".

÷÷÷
Не понимаю толку в этих пьянках,
когда на живописном берегу,
у озера, при лодочных стоянках
готовится шашлык или рагу.

И коньячок взирает на паштеты,
и водочка танцует на столах,
а вдоль столов - художники, поэты
и режиссёры тоже при делах.

Как на подбор, мужчины бородаты
и женщины не в первый раз свежи.
Они родной духовности солдаты,
и фрейлины, и верные пажи.

О чём они сегодня травят байки?
О том, что рыбка - к белому вину
и как под звук всё той же балалайки
они сидели как-то на Дону,

в Карелии, в Сухуме, на Байкале
и пили за Россию, за народ,
как сообща духовности алкали,
а Л. - дала, но больше не даёт.

И я там был! Не там, но где-то вроде.
Холмы и ёлки. Может быть, Урал.
Пока я шарил взглядом по природе,
мне культуролог тихо подливал.

А я смотрел на юбки и на лица
и думал, как бывает иногда,
что впору мне сквозь землю провалиться
от нежности, как будто от стыда.

Какой нетворкинг вымутим в итоге?
Когда-нибудь хозяйка галерей
моё увидит фото в некрологе
и спросит: как, он разве не Андрей?

Мёд-пиво пил и утирал салфеткой
следы недиетической еды.
Умел на миг блеснуть остротой меткой
во дни народной гибельной беды.

И каждый раз дивился, как же просто
кончаются поездки по стране.
Смерть на миру имеет форму тоста.
Бессмертье - лишь с собой наедине.

÷÷÷
В осеннем свете фосфорическом,
в прохладный сумеречный час
молюсь о здравии психическом 
тех, кто не очень любит нас.

Они же в сущности не злобные,
не то чтоб в них вселился бес,
а просто с нами неудобно им,
куда сподручней было б без.

Подам священнику записочку 
за всех, кому я стал не мил,
кому нечаянно пиписочку 
или ещё что прищемил. 

Да попрошу у Троеручицы, 
чтоб поскорей пришла зима,
чтоб с ними вместе мне не мучиться 
от помрачения ума.