Эрнест Хэмингуэй

«Фотографии были похожи на моментальные снимки, и даже покойные писатели выглядели так, как будто еще были живы».

«Я уже научился не вычерпывать полностью колодец моего письма, но непременно останавливаться, пока что-то есть еще на дне – и пусть он за ночь вновь наполнится от питающих его ключей».

«Зато это обостряет восприятия, и я обнаружил, что многие мои персонажи обладают волчьим аппетитом, знают толк в еде, и большинство ждет не дождется выпивки».

«Когда я снова увидел жену, стоящую у путей, и поезд остановился рядом со штабелем бревен на станции, я пожалел, что не умер до того, как полюбил еще кого-то, кроме нее».

«Теперь никто не поднимается в гору на лыжах, и чуть ли не все ломают ноги, но, может быть, все-таки легче сломать ногу, чем разбить сердце».

«Последней главы нет. Их было пятьдесят. Надеюсь, некоторые люди поймут и простят вымысел и почему написано именно так. Сокращалось безжалостно, и многое изменено. Опущено много путешествий и с ними – людей. Списка того, что не вошло или выброшено, нет. Нет урока, которому учит такой список. Вы можете подставить свой урок и трагедии, великодушие, преданность, глупости тех, кого вы знали, расшифровать их как радиосообщение и подставить свое. И ошибетесь, конечно, – так же, как я».

«Когда оказываешься за пределами своего мирка, все вокруг кажется опасным».

«Сидя в высоком стеганом седле под тусклым фонарем, дожидаясь выхода на арену, он мысленно проделал весь бой. Другие пикадоры, справа и слева от него, продолжали болтать. Он не слышал их».

«Послушай, Роберт, дорогой мой. Вот что я тебе скажу. Ты не рассердишься? Никогда не устраивай сцен своим дамам сердца. Постарайся. Потому что ты не умеешь устраивать сцен и не плакать, а когда ты плачешь, тебе очень жалко себя и ты не можешь запомнить, что говорит твоя партнерша. Так ты никогда ни одного диалога не запомнишь. Ты постарайся не волноваться. Я знаю, это ужасно трудно. Но помни: это же во имя литературы. Мы все должны приносить жертвы во имя литературы».

«Он торговал жизненными силами, в том или ином виде, а когда в сделку не вовлечены чувства, можно сторговаться на значительно лучших условиях».

«Да не в страхе дело, не в боязни! В пустоте, и она ему так знакома».

«Как рассказать, что она была первая и ни с кем уже не было того, что с нею, как рассказать про смуглые ноги, про гладкий живот, твердые маленькие груди, крепко обнимавшие руки, быстрый, ищущий язык, затуманенные глаза, свежий вкус рта, потом болезненное, сладостное, чудесное, теснящее, острое, полное, последнее, не кончающееся, нескончаемое, бесконечное, – и вдруг кончилось, сорвалась большая птица, похожая на филина в сумерки, только в лесу был дневной свет и пихтовые иглы кололи живот».

«– Да кроликов он ловит, – сказал Ансельмо. – Он же цыган. Поймает кролика – скажет, что поймал лисицу. А если бы поймал лисицу, сказал бы, что поймал слона».

«Впалые щеки, пепел на кончике папиросы, тусклый блеск штыка. У него было крестьянское лицо: ввалившиеся щеки под высокими скулами, щетина на подбородке, глаза, затененные густыми кустистыми бровями, большие руки, сжимающие винтовку, тяжелые грубые башмаки, выглядывающие из-под плащ-палатки».

По ком звонит колокол

«Послушай, Роберт, дорогой мой. Вот что я тебе скажу. Ты не рассердишься? Никогда не устраивай сцен своим дамам сердца. Постарайся. Потому что ты не умеешь устраивать сцен и не плакать, а когда ты плачешь, тебе очень жалко себя и ты не можешь запомнить, что говорит твоя партнерша. Так ты никогда ни одного диалога не запомнишь. Ты постарайся не волноваться. Я знаю, это ужасно трудно. Но помни: это же во имя литературы. Мы все должны приносить жертвы во имя литературы».

«– Нельзя жениться. Нельзя! – сердито повторил он. – Если ему суждено потерять все, не следует ставить на кон еще и это. Он не должен загонять себя в положение человека, которому есть что терять. Нужно обзаводиться лишь тем, что потерять невозможно».

«Он торговал жизненными силами, в том или ином виде, а когда в сделку не вовлечены чувства, можно сторговаться на значительно лучших условиях».

«Все – пустота, да и сам человек – ничто».

«Да не в страхе дело, не в боязни! В пустоте, и она ему так знакома».

«Как рассказать, что она была первая и ни с кем уже не было того, что с нею, как рассказать про смуглые ноги, про гладкий живот, твердые маленькие груди, крепко обнимавшие руки, быстрый, ищущий язык, затуманенные глаза, свежий вкус рта, потом болезненное, сладостное, чудесное, теснящее, острое, полное, последнее, не кончающееся, нескончаемое, бесконечное, – и вдруг кончилось, сорвалась большая птица, похожая на филина в сумерки, только в лесу был дневной свет и пихтовые иглы кололи живот».